2017UA

[pechkin]

https://docs.google.com/document/d/1BaRSuBoR1Mxmu6EbP1AxNPPjryP959lLOVS54m9idkE/edit?usp=sharing

Украина-2017:
заметки и воспоминания

Прилет

Львовский аэропорт, где началось наше странствие, назван именем Даниила Галицкого, князя. Меня всегда занимает, в честь кого в разных местах называют аэропорты. Любопытно, насколько высок процент музыкантов среди аэропортономинаторов, особенно в Восточной Европе: и Ференц Лист тут, и Фредерик Шопен, и когда ж настанет времечко, приди, приди, желанное, когда аэропорт Ржевка переименуют в St. Petersburg Victor Tsoy International Airport (VTS, отняв эти инициалы у Вентспилса и Венадо-Туэрто, что в провинции Санта-Фе, Аргентина).

Дорога из львовского аэропорта в Таор была довольно темная. Звезды были большие и в большом количестве. В наше время это редкость, и я всегда обращаю на это внимание.

Водитель оказался прекрасный – показывал поворот при обгоне на совершенно пустой трассе, где по 10-15 минут на скорости 140 км/ч не попадалось ни одной встречной машины. Под Розвадовом переезжали рельсы – так он знал, где рельсы торчат, и как их объехать. А всего пути было 120 км. Мы потом познакомились с этим водителем, он из Борислава. Ярослав из Борислава. Мы визитку взяли – на будущее.

Было, что из-под колес выскочил заяц и бежал перед нами. Кажется, это было в каком-то заказнике не то заповеднике, не то лесном хозяйстве. И лисицы встречались по дороге. Не так, как в Лондоне, где лис сиганул с помойного бака при нашем приближении – нет, стояли на обочине и смотрели, пропуская нас.
Наутро начались впечатления.


Таор
Фотоальбом

Комфорт и сервис этого пансионата небалованного меня привели в восторг. Цены на все стояли такие, что считать вообще было нечего. Я понимаю, что здесь это деньги: у нас – нет. У нас два шарика мороженого в таком бассейне будут стоить не 3 шекеля, а 30. Час проката велосипеда – не 6 ш., а 60. И т.д.
И здесь надо написать о том, как непросто мне воспринимать комфорт, удобство и заботу. Что-то внутри начинает противиться: да что вы, да не надо, да мы из простых, мы по-простому… Как там у проницательнейших знатоков пост-советской русской души?
Дорогая, ничего мне не надо –
Вот воды из-под крана напиться,
Никаких голубцов-лимонадов!
Мне бы только зацепиться...
Тряпку грязную бросьте в чулане
Да дерюжку похуже - укрыться,
Я комочком приткнусь, на диване.
Мне же только зацепиться!
Ну, это, допустим, доведение до крайности, но доведение именного того принципа, о котором я говорю. Умение обходиться без чего-либо – ценность и преимущество; зависимость от чего-либо – грозный недостаток. Всякое удовольствие подозрительно – греховно, в сущности. Ну, кроме духовных. Художник должен быть голодным, а не наслаждаться жизнью в шикарном бассейне с минеральной, не хлорированной водой, в пушистом халате, под тихую приятную музычку. Не по-нашенски это, не по-берегослоновокостийски. Не по-интеллигентски, не по-хипповски, не рок-н-ролльно – противоречит всем системам ценностей, в которых я себя растил. Где же борьба, в которой обретешь ты право свое? Где же вечный бой, на который каждый день должен идти тот, кто считает себя достойным жизни и свободы? Как без этого всего?
Понимая умом всю чушь, надуманность и вредную бессмысленность этого внутреннего конфликта, хотя и не переставая от этого его испытывать – как я уже говорил много где, знание устройства кишечного тракта не избавляет мудреца от необходимости какать – я почти намеренно все-таки старался ни в чем себе не отказывать. Заказывал все, что нравилось, не думая о том, сколько это стоит (почти нисколько это не стоит на наши деньги), и даже – о, ужас! да простят меня тени бабушки и воспитательниц детского сада №2 ЛПО “Скороход” Людмилы Георгиевны и особенно Марии Осиповны – не стараясь доесть все до последней крошки, если оказывалось не изумительно вкусно; чего, впрочем, почти не случалось. Порции на Украине не такие большие, как у нас дома, но таких больших, как у нас, наверно, в Европе уже нигде нет, даже в Греции.
Забегая вперед, должен признаться, что нигде в мире меня еще не кормили так вкусно, как на Украине. Даже в Греции. Что-то такое в этой стране знают о еде, что утратили в других местах нашей планеты. А может быть, только здесь пришли к какому-то мистическому пониманию о вкусной и более-менее здоровой пище. Хотя, помнится, я что-то читал и о других странах в этом аспекте. В исторической и художественной литературе. Когда-то это было еще кое-где, но ушло. А тут еще осталось.
Делали мы себе все массажи и процедуры, которые нас заинтересовали, включая обертывание шоколадом и сон в домике на пчелиных ульях. Сон, забегая вперед, не задался: один день было недостаточно солнечно, и пчелки жужжали не на полную мощность, а в другой раз две-три пчелки выбрались каким-то образом из улья прямо в домик и жужжали на полную мощность, но не там, где можно.
Только от ванны с чешским пивом или местным вином я отказался. Потому что нельзя, чтобы не оставалось, о чем мечтать. А можно было даже ванну с коньяком. Можно было, да. Я считал.

Домики построены из плохо высушенных бревен. Все растрескалось совершенно. Торопились, видимо. Не помню, сколько времени должны сушиться бревна такой толщины, но явно больше, чем было у строителей пансионата.
Стоит “Таор” на этом месте четыре года. Раньше было довольно депрессивное село. Молодежь разъехалась, старики тихо умирали. Хозяева отеля скупили часть села, провели дорогу вокруг, построили шикарный (по израильским меркам) отель. Трехэтажный корпус с номерами, домики на разное количество комнат, корпус спа и процедур, котельная – топится дровами, сам видел, кочегар сидел на крылечке и читал книгу, в мягкой обложке, но толстую; домик для передержки детей; административные корпуса; кухня и ресторан с верандами и галереей; беседки, игровая площадка, спортплощадка, корты, кажется… За заборчиком – чей-то огород, широкий, по уму устроенный: подсолнухи, кабачки, хмель, кукуруза, картошка с капустой, горох – много всего. Еще продолжают строить.
Вообще, из того, что видел по дороге – строительство в регионе идет бурное, строятся жилые дома, достраиваются этажи; много магазинов. Новостройки многоэтажек в маленьких городах. В Болгарии и Греции картина была гораздо грустнее. Как будто экономическая востребованность и удача движется волной с запада на восток и сейчас проходит вот эти места.

Мира возвращается из бассейна в халатике, вся сияет: “Дождик пошел!” Чудо природы – летний дождь. Это как для вас подснежники в декабре.
Чуть позже: “Мама, можно я уже пойду в дурдом?” Имея в виду детскую избушку “Казковий будiночек”. Мы, конечно, тут же пропели из Кирсти МакКолл: “In these shoes? I don’t think you’ll survive. Honey, let’s do it right here!” Зачем нам чужой дурдом? Своего хватает.

О турецком и татарском в украинском геноме – есть что-нибудь где-нибудь? Или это только кажется со стороны?
Восточнославянские женщины (“– Что под буркой? – Полячка младая!”), по крайней мере, городские, чувствуют себя обязанными поддерживать свой сексуальный appeal. То ли у них конкурс жесткий – за мужика. То ли это следствие царящей в обществе – как это называется? объективация? Может быть, так проявляется их социальная подавленность? Если так, то нет раскрепощеннее и эмансипированнее еврейской религиозной женщины. Эти, кажется, стараются – и успешно – вытравить в себе малейшую привлекательность: горбятся с малолетства, бесцветно бормочут что-то, глядя себе под ноги, одеваются в серые мешки; косметика, прическа, вообще опрятность и небезобразие для них – двери в ад. Что там творится под одеялом, страшно даже гадать. Ну, вот страшно. При этом минимум раз в год ведь творится.
Нет уж, вернусь к славянкам. Дама в сауне рассказывает дочке, что якщо ей було пьятьдесят рокив, она працювала у тэрмоцеху, дак там було трохы теплише ниж тут. Я гляжу на нее и понимаю, что некоторые мои знакомые в свои тридцать пять выглядели более солидно, чем она сейчас. Ладно, генетика – спишем на нее.

Люди хорошо понимают по-русски, но отвечают по-русски же только некоторые. Видимо, владение российской мовою – это особо выделяемое умение. Все-таки 25 лет отдельно. За это время – возьмем, скажем, 1917-1942 гг. – иврит тоже из хобби и эльфийского сделался языком учреждений, школ и, что важно, языком рынка. Впрочем, там был еще фактор койнэ – украинский навряд ли служит койнэ кому-нибудь, кроме жителей каких-нибудь совсем дремучих карпатских гор. Последние лет сто и до независимости языком междуязычного общения здесь был русский.
Взрослых я понимаю хорошо. Маленьких девочек лет четырех и шести, особенно жующих подобранные с земли яблоки – хуже. Но они понимают меня, а это главное.
Те, кто может, переходят на русский после моей попытки объясниться по-украински. Я спросил (естественно, “выбачьте, будьласка, що це таке ...”) значение какого-то слова, которое, видимо, совсем уж демонстрировало, что язык мне знаком очень поверхностно. И в то же время, выказал уважение к местному языку и желание говорить именно на нем. Это великолепно работало для меня в провинции – в Греции, даже в Шварцвальде. (Не работало в Польше.) И тогда у администраторши обнаружился уверенный и чистый русский язык, за вычетом лишь интонаций и вариантов произношения определенных фонем.
А насколько фонетически непривычным может оказаться язык, который на глаз понятен процентов на 85 – говорит тот факт, что я в бассейне не меньше часа сидел рядом с семьей и был уверен, что они литовцы или латыши, пока в речи вдруг не проскочили “стрiбати” и “обережно”.
Самое трудное, конечно, это угадать, как ставится в длинных словах ударение. Правила наверняка не очень сложные, но достаточно неинтуитивные.

Русскоязычная мамаша в бассейне.
– Тёма! Я же тебе говорила, не переверни стакан! А ты взял и перевернул! Тебе же десять лет! Я же тебе вот только что сказала “не переверни”! А ты взял и перевернул! Ты что, тупой?
Тема, мрачно глядя на нечаянно опрокинутый стакан с молочным коктейлем:
– Мама, я не тупой.
– Закрой рот! Иди отсюда!
– Галя, не волнуйся так!
– Мама, но я ведь только что ему сказала! А он устраивает истерику! А ему десять лет!
И так по кругу без конца.
Невесть откуда взявшийся во мне знаток загадочной русской души принимается кивать и приговаривать, что у этих людей всегда все будет вот так, и что тут все последние полтора столетия как на ладони, что неврозы нации складываются из неврозов ее представителей... но я тренированной железной рукой подавляю позывы к социо-экономическому исторированию и философствованию, а аналитический зуд употребляю отчего-то на поиск славянской параллели кельтскому корню teigh – ведь германскому hase-то соответствует славянская “хата”; и в этих приятных и ни к чему не обязывающих размышлениях засыпаю минут на сорок под ласковый мьюзак и плеск воды, да так крепко, что просыпаюсь, едва не свалившись с лежака.

В лесу много ольхи и орешины. Осины вот не видно. Березы редки. Сверху языками спускаются ельники. Черничники вполне себе есть, но нашел лишь одну светло-сиреневую ягодку. Ежевика вверху и малина внизу. Из грибов – козлята, сыроежки. Кажется, лисички. Дождевики-пыхтуны. Может быть, грузди. Видел, судя по всему, сатанинский гриб. То есть, это потом я узнал, что он сатанинский, а сначала подумал, что польский, и подумал еще, что кому ж тут и расти, как не ему. Но на следующий день проводник из местных рассказал, что польский гриб у них числится вполне съедобным, и что вот это – не он.
Немалое удовольствие получил я, увидев, что проводник из местных повел нас с Мирой совершенно тем же путем, которым накануне прошли мы с Эриком. Инстинкт не пропьешь, убедился я. “Ось тут мы звэрнем зи шляху и вон там пошукаемо сонячины...” – “Не, земляники тут не будет, я ее всю собрал вчера. Правда, и было ягод десять, не больше.”
Проводник был и вправду изрядный краевед. Он объяснял и показывал отличия ялыны от смэрэки, каковые сам бы я различить не сумел. И чем ожина отличается от драпака, и оба они от малины – листьями, господа! листьями! То, что растет у меня – у него листья малины! Или нет. Приеду – посмотрю внимательно.
Полонина, сказал краевед, зарастает лесом за 15 лет. Там, где мы сейчас собираем землянику, еще при Кучме копали картошку.
Грибы кальмарники появились в Карпатах несколько лет назад. До того водились только в Крыму. Там их теперь велено называть “Красная звезда”, в честь газеты. Да нет, шучу, не велено.
А черника этого лета померзла – в июне, когда она цвела, ударили заморозки, до +4 на почве, иней. Потом долгая сушь – и грибы отправились за черникой. Только вот к нашему приезду начали чуть-чуть появляться. А так-то их тут косой косят, будьте уверены.
Из рассказов краеведа выходило, что, как и везде, здесь тоскуют по старым добрым временам, когда воду из реки можно было пить, рыбу ловить руками – вот таких 600-граммовых хариусов – а лисгосп строго указывал, какие деревья можно резать, а какие нет, и следил за подсадками. Здесь у этих старых добрых времен есть четкая метка – распад Союза. Некоторые из местных, в том числе и молодые, увязывают ухудшение экологии с подъемом уровня жизни: с лесом стало сильно проще, хороший надо доставать, но плохой есть всегда; стиральный порошок у всех теперь есть, посудомойки, которым воду греть не надо; машины, которые везде пролазят, да и дороги новые, по которым везут из Европы товары широкого потребления. Уровень жизни им подобаеться, а вот экология – не подобаеться. Это объяснимо. Стиральный порошок сливается в реку – хариус сливается из реки; за деньги всегда можно достать лес, но сходить в него уже не всегда; машины теперь везде пролазят – и они таки везде теперь пролазят. Это объяснимо. Секрет win-win вот не очень объясним. Одни говорят, нужна сильная рука. Другие – протестантская этика. Третьи еще чего-нибудь говорят.
В речи у нашего проводника наличествовали такие широкие гласные, которые превращались уже в дифтонги. И с легкими умляутами. Я слышал это раньше у “Воплей Видоплясова”; думал, это личная особенность.
Из леса проводник выводил нас по той же тропинке, которой накануне спускались мы с Эриком. Не то, чтобы там не было других тропинок, но мне приглянулась именно эта, а краевед краеведу, похоже, глаз не выклюет. Поэтому-то я смог показать проводнику вчерашний гриб и узнать, что он сатанинский, а не польский.
Тропинка, спустившись с горы, выходила из леса прямо к погосту села Корытищи. Погост от церкви отделен канавой, через которую переброшена бетонная плита. Выглядит это настолько традиционно, что если такой традиции по какому-то недоразумению еще нет, ее нужно срочно выдумать, как существовавшую еще с неолита. Это будет гораздо мощнее и правильнее, чем все эти Лады, Лели и Свароги. Это духоподъемно.
Про часовню возле самого пансионата рассказал проводник, что бабке одной – Лизаветой, что ли, он ее назвал – был сон, что не помрет она, пока не выставит часовенку – капличку. Долго жила бабка Лизавета, но проговорилась как-то о своем сне племянникам и детям. Те за год выстроили часовню – вот эту самую – и на Троицу уже делили наследство.
Возле самого уже пансионата в забор вделаны различные предметы крестьянского быта, от черепков разного рода глиняных сосудов – будьте покойны, у каждого есть свое название, и наш проводник все их знал – до чугунного утюга и тележного колеса. Над воротами красовались резные конские головы. “Это не местная традиция – конские головы, это другая область,” – неодобрительно сообщил проводник. – “Дядька просто богатый, шикует.”

Восхищал меня в Таоре персонал. Ни один человек не разрушил ощущения, что им искренне нравится их работа, и что они рады, что нам она нравится. Я наблюдал их возле автобуса, развозящего смену вечером. Они улыбались и разговаривали устало, но спокойно. Без тоски и отвращения, без стыда.
В культуре, где я вырос, работать в обслуге, “халдеями”, считалось низостью. Соответственно, в субкультуре этой культуры, в которой я вырос, пользоваться услугами обслуги считалось низостью. Сейчас мне приходится бороть эти детские привычки; а мама до сих пор категорически отказывается ездить в такси без крайней необходимости, звонить секретаршам и питаться в ресторанах (в отличие от столовых самообслуживания). При виде уборщицы мы испытываем трудно объяснимое смущение. И стараемся мусор вокруг себя подобрать, пододвинуться как-то, чтобы ей было удобнее. Чтобы не так бросалась в глаза социальная дистанция, что ли. Что ли, мы ей говорим “ты и я одной крови, на самом деле, потому что я интеллигент”. Я слышал, что мытье русскими пола в квартире перед приходом уборщицы это уже известный в Израиле мем – то есть, по-нашему, по-тутошнему, “стигма”. Должно быть, поэтому я везде обращаю на это внимание, и мне крайне импонирует, что в Греции, например, официанты улыбались нам с радостью, которую так хотелось принять за искреннюю, а не метали перед нами тарелки с чувством глубокой обиды за свою похеренную нами жизнь – а возможно, и с желанием за эту похеренную жизнь отомстить ненавистным нам. А мы ведь не такие, мы хорошие, такие же простые люди, нам вообще ужасно неудобно…
Жена говорила, что в Эйлате весь персонал гостиницы были украинцы, и это было просто сказочно хорошо: мало того, что все понимали по-русски, все были всегда спокойные, всегда с улыбкой, с готовностью помочь и сделать твою жизнь еще лучше, вот с этим вот “нам хорошо, что вам хорошо, нам нравится, что вам нравится”, которого африканцы, которых мы встречали там прежде, напрочь лишены. Как, видимо, и советские граждане.
Но та же наблюдательная жена обратила мое внимание на то, что официанты в ресторане, когда они в режиме ожидания, не разговаривают между собой, не шутят, не улыбаются, а стоят в определенном месте, заложив руки за спину, и оглядывают рабочий зал орлиным оком. У нас в стране этого нет совсем, у нас они бы трепались между собой непрерывно, мальчишки и девчонки лет 20. А здесь, видимо, у хозяина или у тренера, которого он нанимал, вот такое представление о том, как должен вести себя официант.
Позже мы увидели, что и в других ресторанах и столовых работники не разговаривают между собой. Это от того, что они тут не живут, а работают, предположил я, а это для них разные, не совмещаемые состояния. Оттого, что стигма “халдея” все еще сохраняется, предположил я и отвел ей не так уж много еще времени: у нас официантами поработали почти все студенты, и никому в голову не приходит видеть в этой работе что-то зазорное. Такая же работа, как любая другая, доступная студенту. Даже, пожалуй, веселее некоторых.

Таор – Трускавец – Львов
Фотоальбом
С одной стороны, много строительства – жилого и гостиничного. Всего того, что в Греции и Болгарии безуспешно пытаются продать или сдать. Здесь же сдают и продают такие руины, что, скорее всего, уже под снос и переосвоение. В Бориславе, кажется, пятиэтажное здание завода стоит без стекол – но за ним новый корпус, весь в солнечных батареях: выкупили бельгийцы. В хорошем состоянии здания школ и библиотек – те, что видел, те, что выходят на главную улицу сел и городков. Здания, похожие на больницы, в состоянии похуже, но здравоохранение ли это, точно сказать не могу, не разбирал табличек.
Повсюду – памятники Шевченко. В лесу на солнечном склоне стоит большая бетонная пионерка. Теперь она раскрашена в двуколор и снабжена соответствующим лозунгом. Поди, раньше тут стояла часовенка Богородицы, а еще раньше – капище Лады и Ярила. Не помню, кто по нынешним данным придумал Ладу и Леля; но это нетрудно уточнить.
По популярности, мне показалось, за Шевченко следуют Иван Франко, Леся Украинка, и потом уже Небесная Сотня и Степан Бандера. Что совершенно отвечает моим представлениям о текстоцентричности славянского – или территориально совпавшего с ним социалистического – мира.
В Трускавце мы были в дельфинарии. Я много слышал о том, что в этих заведениях дельфинов мучают, что они живут в жутких условиях и вовсе не любят показывать нам свои фокусы. Ничего не могу сказать по этому поводу. Кроме разве что того, что одна дельфиниха наотрез отказывалась участвовать в представлении, и когда все дельфины делали стойку, танцевали и открывали свои зубастые рты, эта плавала кругами по бассейну, а когда все пошли плавать, она наоборот вылезла на бортик и принялась там демонстративно валяться и кружиться, норовя хвостом задеть дрессировщика – а может быть, он и укротитель, кто их знает? – или своих более конформистских товарищей и товарок. Очень узнаваемое, человеческое было ее поведение.
От воды сильно пахло рыбой, и вода оказалась здорово холодной, но Мирка не отказалась от идеи – а мы не отказали ей в удовольствии – прокатиться на дельфине. Дельфин, правда, плыл на спине, а Мирка держалась за его грудные плавники – классическая картинка в моем воображении выглядела не так. Сделав пару кругов, Мира замерзла до крайности, погладила дельфина и убежала в душ. Мы поехали дальше.
Забегая вперед, скажу, что больше ни Мира, ни кто из нас, не мёрз в этом путешествии.


Львов
Фотоальбом
После экскурсии по улицам Львова я записал, что дискутировать о допустимости переименовывать улицу Лермонтова в улицу Джохара Дудаева с жителями города моста имени Кадырова я не буду. И что по улице Богдана Хмельницкого ходить мне ничуть не приятнее, чем по улице Шухевича.
Подлинных интернационалистов редко встретишь среди борцов за национальное освобождение и возрождение. И даже если борьба идет за равенство и братство всех народов – то резать жидов все равно неотъемлемая часть этой борьбы. Отчего-то не клеится ни братство, ни равенство, если не полить их еврейской кровью.
Да и политое – не очень клеится.

На экскурсии видели святого – покровителя пожарников; узнали историю о беременности Славы на фронтоне Оперного театра.
Где-то за год до поездки мне довелось прочитать фантастический роман о Львове, соединявший в себе черты “Альтиста Данилова” и “Города Зеро”: тоже там фигурировала романтическая и бытовая тоскующая нечисть, и тоже главный герой никак не мог из города уехать. И мрачно там все было. К сожалению, уже за полгода до поездки я начисто забыл и название, и автора – а очень хотелось бы перечесть. Это роман “Автохтоны” Марины Галиной.
Не очень много удалось позаглядывать в подворотни и парадняки, но, показалось мне, там и вправду все было, как в том романе. Печальное, таинственное и романтическое состояние фасадов и тем более внутренностей до трепета душевного напоминало мне перестроечный и пост-советский Петроград моей дивной молодости. Вот того теплого и бесконечного лета 1988 года. Только набор запахов отличался: корюшку все-таки не жарят больше нигде в мире. Где-где? Не слышу! В общем, нигде в мире.

Видели туалетную бумагу и коврики для ног с портретами Путина. Не в магазинах, в туристических ларьках. Инициатива снизу, не преследуемая сверху. Лозунги на стенах видел тоже всякие – фашистские в том числе, вся эта дешевая тайнопись, вместо которой в нашем детстве писали “AC/DC” и “KiSS”. Даже в Корытищах покосившаяся автобусная остановка, мимо которой проезжает два не то три раза в сутки немолодой уже “ЛАЗ”, была расписана национальными цветами, а в глубине красным “Україна понад усе!” Что, конечно, отличается от “Deutschland über alles”, как коловрат от свастики. Те лозунги, которые относятся к украинско-российскому конфликту, были, я бы сказал, проукраинские, а не антироссийские. Антисемитские – видел тоже, если только на трафарете “Оплати коммуналку – менi потрiбен новий особняк” изображен абстрактный еврей, а не конкретный, известный читателю персонаж.
В очень больших количествах анонсы интернетных каналов торговли наркотиками. То ли я их не видел раньше в других местах, то ли не замечал.
Есть довольно острые социальные тексты на стенах, нанесенные явно не без ведома властей. Что такое “ГО Гранiт”? Все фотографии у меня не получились, но в интернете должно быть немало. На одной стене красовалась поэма о революции такого сорта и остроты, что затереть ее должны хотеть буквально все – и победители, и побежденные, и жертвы, и бенефициары. Но каким-то чудом никто этого не делает, и в этом я тоже воображаю себе Украину.

Уровень агрессии в воздухе ниже, чем в Москве, говорит жена, которая была там в 2015-ом. Конечно, и город меньше, и туристический центр. Но добавить надо +35°С, а кондиционеры тут встречаются примерно так же часто, как в Иерусалиме снегоуборочные машины.


Львов, как известно, видит себя первым западным городом на Востоке и последним восточным городом на Западе. Так он и выглядит, гораздо более, чем Петербург, который на самом деле не то и не это. Львов, несомненно, тоже сделал себя и жизнь в себе искусством – как Петербург, как Краков, как Париж. Львов сочинил свою собственную легенду, и успешно ее работает.
Конечно, кофемания как часть этой легенды; вполне органично все выглядит, при армянском квартале, героическом противостоянии туркам-османам и всей Австро-Венгрии с ее Штраусами, Брукнерами, Климтами с Кокошками, Цвейгами, Кафками и Фрейдами. Кофе во Львове больше, и оно явно достославнее, но по вкусу лично мне в Кракове понравилось больше. Должно быть, дело в разнице температур воздуха.

В туалете кафе под Ратушей играл джаз, и Туся не могла там какать. Не сосредоточиться было, слишком занимала музыка. Она просто постоянно забывала, зачем сюда пришла и чем занимается.
А мы с Эриком забрались на башню Ратуши. Первые три этажа Ратуши занимает львовская мэрия – на дверях надписаны имена и должности чиновников. Кажется, были даже контактные телефоны. А в вестибюле третьего этажа красовался памятник Даниилу Галицкому с краткой его биографией на украинском, немецком и китайском языках.
Мы с большим интересом заглянули в механизм башенных часов – это такой маленький домик, больше всего похожий на будку вахтера. Только внутри не вахтер, а шестеренки, тросы маятников и сложные устройства, обеспечивающие равномерность одной секунды другой – чего в природе не наблюдается, конечно.


На месте синагоги “Золотая роза” – мемориал гетто. На каменных плитах, врытых в щебенку, тексты разных авторов – жителей, детей, писателей, ученых. Тексты даются на четырех языках, один – язык оригинала, остальные выбираются по какому-то неизвестному принципу. Русский, немецкий, идиш, польский, французский. Постоянны только иврит и украинский – язык заказчика и язык исполнителя. В отличие от Кракова, в котором памятники Холокоста показались мне какими-то вынужденными, нежеланными и чужеродными, здесь они мне показались своими, хотя и заказанными. Кто-то платит, чтоб мы помнили – ну, будем за это помнить. Я потом еще ощущал эту со специфическим ароматом украинскую прагматичность – известную нам по литературе – именно в связи с еврейской темой. Трудновато будет это объяснить и проиллюстрировать фактами, но я, конечно, постараюсь.
Но хотя бы памятники есть. В таком памятнике все же больше правды, чем в “на этом месте немецко-фашистские захватчики расстреляли 2000 советских граждан”. Памятники эти есть, и они доступны людям. Пусть приезжим.
Они, как ни странно, очень нужны, эти памятники.
Подруга рассказывает, как они ездили с молодым израильтянином по еврейским местам. Межибож, Межерич, Умань, где-то там. Я, к стыду своему, плохо себе представляю эту географию. В Каменце-Подольском взяли экскурсию на английском. Экскурсовод бойко отбарабанила общий набор сведений, усе гаразд. Но гости нашего города возьми да и спроси: а вот до войны 70% населения вашего города составляли евреи, а в вашей экскурсии о них вообще никакого упоминания не было, как так? Ну, ответила экскурсоводша, да, были до войны. Но сейчас их тут нет. А куда же они делись? Не знаю. Наверно, ассимилировались.
И я бы подумал, что ну, чего не бывает в глубинке, но мы с девчонками сходили в Музей Истории Украины, что стоит на самом, что ни на есть, историческом центре Киевской Руси, метрах в сотне от каменного круга, отмечающего княжеский терем. Центрее просто некуда. На всех четырех этажах этого музея не нашли мы об евреях ни одного упоминания – не то, что хотя бы одного зала, посвященного без малого двум с половиной тысячам лет истории этого народа на территориях нынешнего украинского государства. Вообще никакого упоминания. Впрочем, и другим народам повезло ненамного больше. Считанные экспонаты, проговаривающиеся о их присутствии, выглядят скорее недоразумениями. Где-то сразу после культуры шнуровой керамики никаких инородцев на Украине не было, а если что-то было, то это было случайно и мимолетно. Были на окраинах и за пределами татары, турки и поляки, которых украинцы били неизменно, хотя и победоносно. Были русские, грозно маячившие невдалеке и иногда неуклюже помогавшие, но больше мешавшие жить. Больше никого не было. С тех пор, как киевский князь победоносно разбил хазар – больше не было никого.
Нет, может быть, мы просто пропустили какую-то большую часть этого музея. Может быть, скрылся от нас целый этаж или целое крыло какого-нибудь этажа. Могло такое произойти, хотя и не понимаю, как. Все-таки трехлетней Нете было нелегко понять, что мы делаем в этом странном доме так долго, ей было душно и хотелось к маме, поэтому мое внимание могло быть иногда рассеянным. Я буду очень рад, если мне укажут на мою ошибку. Нет, правда, очень рад, без сарказма.
Потому что я раньше думал, что не может быть такого, чтобы какое-то значительное событие полностью исчезло из народной памяти. Нет, думал я, народная память – она все сохраняет, пусть в виде сказок, песен, легенд каких-то. А если чего-то напрочь нет в народной памяти, то это повод усомниться в достоверности данного события. Но выйдя из музея истории Украины, я больше так не думал.
Изображенное на этой фотографии показалось мне симптоматичным. Для непосвященных: на витринах кофейни на улице Русской на языках разных жителей старинного Львова написано слово “кофе”. В том числе как бы и на идиш. Но только на идиш оно написано в системе, которая не поддерживает письма справа налево и символов нулевой ширины. Например, в Microsoft Paint какой-нибудь старой локализованной версии Microsoft Windows. И тот, кто вешал эти буквы, руководствуясь распечаткой с этого компьютера, не заметил ничего странного. Оно бы и ладно, простой дизайнер не обязан знать идиш, не те времена, но что оно так и висит, и никто до сих пор ничего странного не заметил, вот это уже о чем-то говорит.

Невероятно интересно было бы отследить, как речь местных жителей дрейфует между 100% украинским (хотя есть ли такой живой язык? может быть, только академическое определение?) и 100% русским (не фонетически, понятно – фонетического тождества с московской литературной нормой и от Питера уже никто не требует – нет, в грамматике, в 100%-ом выполнении правил школьного, литературного языка). Это, видимо, два берега, между которыми ходят корабли, лодки, паромы, где сплавляют лес и катаются на байдарках.
Во Львове и Трускавце наш русский зачин не вызывал даже движения бровью. Но отвечали нам твердо по-украински, и лишь когда мы совсем не понимали – помогали. Или когда я старался говорить на мове, но делал совсем уж грубые ошибки, не оставляя сомнения в том, что язык у меня выученный, и выученный не на слух – ошибки в ударениях или в чередовании “о” – “i”; украинский настоящего, не ближне-зарубежного иностранца.
И еще к вопросу о статусе языков: на детском канале “Пiксель” “Смешарики” идут не только без субтитров, что еще ничего так, но и без дубляжа. Потому что деткам и так все понятно.
(Ой, а еще я там увидел мульт-сериал “Маленький принц”! Там Маленький Принц со своим верным Лисом странствовал по разным планетам в поисках проявлений мирового зла, а когда его находил, то преображался: на плечах его появлялись эполеты-звездочки, а в руке шпага; он боролся со злом и побеждал его, и верный Лис ему помогал, а Роза благословляла или что-то в этом духе. А барашка никакого не было. Барашек был не нужен.)
В подземном переходе под бульваром Шевченко книжные лавки со всякой эзотерикой, детективами, дамскими романами и историческими сочинениями на дешевой желтой бумаге – книжки на обоих языках вперемешку, и никто внимания на это не обращает.
В Киеве рекламы иногда на украинском, а объявления на столбах и досках – очень редко. Мне показалось, что в Киеве пользование украинским языком на письме – это скорее позиция, чем бытовая необходимость.
В Ровжах на лесной дороге реклама: “Вивоз мусора”. Русской буквы “ы” в типографии не нашлось, а украинского слова “смiття” авторы не употребили.

Весь вечер под нашим окном дринч-команда пела то Чижа, то Цоя, то ГрОб. То что-то местное, по-украински. Мы сидели на подоконнике, пили теплое пиво, наши дети спали, невзирая ни на что, и мы были невероятно молоды. У нас все было, что называется, спереди.
Через несколько часов настроение у нас изменилось радикально. А у них, там под окном – нисколечко.
Очень скоро мы поняли, что достоинства снятой нами квартиры на углу Сербской и Братьев Рогатинцев – исключительно центральное расположение и близость круглосуточного магазина – в эту экстремальную погоду превратились даже не в недостатки, а просто-таки в катастрофу. Из акклиматизирующих устройств квартира оснащена была одним вентилятором, который мы поставили детям. Наша комната, подумали мы, угловая, откроем окна – ничего, протянет как-нибудь.
Но едва мы открыли окно, как вся ночная жизнь города Львова – более бюджетный ее сегмент – оказалась в 15 метрах от наших подушек. Львов гулял. Львов радовался теплой погоде и ночной прохладе, Львов веселился, встречался, обнимался и целовался, много и радостно смеялся, сидел в открытом кафе и смотрел футбол по телевизору, курил шмаль, скидывался на бухло, бухло это делил, выпивал, ссорился, дрался, пел песни, громко матерился, из окон громко кричал веселящимся и выпивающим, что надо же совесть иметь, людям с утра на работу, и еще более громко пьяным женским голосом отвечал на обе улицы “Мэни насраты!!!” С рассветом звуки праздника сменились звуками будней: в магазины и лавочки повезли продовольственные и прочие товары, рабочий, торговый и служащий люд затопотал по знаменитой брусчатке.
Очень плохо спали мы вчерась и очень плохо чувствовали с утрась. Видимо, от этого обалдения мы не сбежали в то же утро в какую-нибудь кондиционированную гостиницу, а остались на еще одну такую же ночь.
А квартира была замечательная, наполненная антиквариатом прошедших полутора веков, полна она была нарнийского типа платяным шкафом, трубочными, не плоскими, телевизорами, кадаврами швейных машин, камином, домашними картинами самых разных стилей, и даже надпись на ящике для писем “Listy i gazety” была выполнена украинской латиницей, алфавитом Лозинского или Иречека – краткость надписи не позволяла уточнить. Лестницу – самое прохладное место в доме – украшали самодельные фрески и плакаты, рассказывающие об архитектуре Львова и ее реставрации, а на лестничной площадке стояло пианино – “Украина”, разумеется, почему бы и нет. Уютная, теплая, домашняя такая квартирка. Какой-нибудь зимой, на какое-нибудь Рождество, под пушистый снежок и крепкий морозец – чудесное место для визита в этот чудесный город. А вот нам крепко не повезло.
Облегчение пришло к нам только в ночном поезде на Киев, когда он уже проехал мимо Замковой горы, и проводник включил кондиционеры в купе. Ах, как сладко спалось в этом поезде – хотя мы с Нетой и делили нижнюю полку достославным “валетом”! За окном бежали леса, поля, разъезды с одиноким фонарем над избушкой обходчика, громыхали мосты. То полнеющая луна светила, то уже и солнце начало подниматься из туманов и рос, а я, выныривая из снов, глядел в окно, вспоминал, что поезд, и что просыпаться некуда, и блаженно утопал обратно.

Что еще удивило – это огромное количество очень плохой попсы, самой дешевой, самого унца-унца, отовсюду – по радио, из телефонов, в магазинах и лавочках, в машинах. Ее, оказывается, очень много в мире. Звучала она там и по-английски, и по-русски, и по-украински, на котором, оказывается, можно петь так, что не сразу поймешь, что не по-английски. (Здесь надо бегло заметить, что ведущие тараторят по-украински, а музыку дают на русском, меня и это удивило немного.) На Копце Люблинской Унии ребятенок лет семи-восьми слушал из своего девайса в виде розового зайчика и подпевал, отчаянно фальшивя: “Я злая, потому что знаю: у тебя другая зая, а я запасная.” Неплохо, кстати, сбитый текст, но музыка такая никакая, что после этого и Верка Сердючка в глинтвейном ларьке слушалась с интересом. И с глинтвейном, конечно. Которым мы вознаградили себя (а детей мороженым) за подъем с коляской на Замковую гору. Нигде кроме, как в нашем доме! На Ликабете в Афинах хотя бы был фуникулер.
Кстати, в мире существует, оказывается очень много семей, в которых родители, сажая детей за стол, выдают им телефон или планшет с мультиками или детским каналом ТВ. Дети выключаются, родители могут спокойно общаться и наслаждаться жизнью, насколько это возможно при такой громкости мультиков – наушников они почему-то не признают. Может быть, считается, что наушники детям вредно. Но поведение детей до, после и во время этой отключки настолько пугающе похоже на поведение наркоманов, что у меня не возникает никаких сомнений в правильности выбранного нами пути.

К сожалению, дальше организованные записки кончаются. Отчасти потому, что некогда было записывать впечатления – непрерывно их получал. Отчасти потому, что мы как-то вот в Киеве сидели с туземцами на кухне, по старой доброй советской традиции, и туземцы оные, узнав, что я пишу записки да потом еще их и публикую в некотором роде, неожиданно строго поинтересовались, на каком основании я позволяю себе высказываться о происходящем в их родной стране, и кто меня уполномочил подобные высказывания делать.
Почувствовав, насколько эта тема для моих друзей, как принято выражаться в нашем веке, “эмоционально заряжена”, я после этого разговора всякий раз, берясь за карандаш, задумывался, не превышаю ли я своих полномочий, не сужу ли о чем-то, что выше доступного мне сапога? – и если появлялись такие подозрения, я себя решительно останавливал.
Только наблюдения, только то, что слышал и видел лично сам! Эта сугубая субъективность является парадоксальным образом наиболее объективным – честным – поведением из возможных. Разумеется, фотограф выбирает, что именно и как именно он фотографирует – но фотография гораздо больше похожа на действительность то, что видит невооруженный глаз, чем творчество художника-монументалиста или, наоборот, карикатуриста. То есть, он, если он честный фотограф, а не фотомонтажник, по крайней мере, говорит одну только правду – пусть не всю правду.
Другой важный момент, который я подчеркнул в том разговоре – что вообще-то записки мои не преследуют никаких материальных целей. Я не рекламирую никакие товары и идеи. Благодарение судьбе, я вполне обеспечиваю свою семью своим профессиональным трудом и не должен продавать свои наблюдения, мысли и чувства ни за деньги, ни за лайки, а могу разбрасывать их бесплатно. Я не пропагандирую чего бы то ни было, ни корыстно, ни бескорыстно – за исключением, возможно, идей, которые являются частью меня самого, и которые отделить от себя я не могу без того, чтобы разрушить себя, чего делать, право же, не хочу. Я уже не очень молод – у меня уже нет никакого интереса в том, чтобы убедить читателя или даже читательницу в своей правоте. Я лишь рассказываю о том, что видел, слышал и думал, всем, кому интересно будет об этом прочитать.
Я могу ошибаться, заблуждаться, судить предвзято, необоснованно или ограниченно. Хочу заранее оговорить себе это право, а взамен уступаю читателю право не относиться к моей писанине серьезно.
От обычной житейской пошлости я тоже не застрахован.
Это совершенно так же, как со стихами. Стихи могут не нравиться читателям, но карать поэта за стихи, какие угодно неправильные и дурные – это признак наличия у читателей каких-то проблем. Поэта можно презирать, смеяться над ним, можно выгнать его из города и даже дать пинка на прощанье, но бить поэта всерьез, со злостью, сажать поэта в тюрьму, убивать поэта – это глупо и нездорово. Такие общества плохо кончают, чему в истории мы тьму примеров слышим.
Со своей стороны, обещаю и в дальнейшем следить за собой строго и всякого рода проповедей, учительствований и изречений с видом знатока бежать, как огня. Исключительно для удовольствия почтеннейшей публики я бренчу на своей скромной и недорогой лире, а если вздумается мне издать трубный зов, ударить в кимвалы или бить набат, я предупрежу об этом особо и выжду, пока желающие покинуть помещение исполнят свое желание.
В общем, здесь записные книжки заканчиваются и начинаются воспоминания стихийные, не зафиксированные на письме заблаговременно, а видимые сквозь мутное стекло неумолимо бегущего времени.
Киев, день 1
фотоальбом
Я знал, что слово “пасочки” в нашем семейном лексиконе – киевского происхождения, но отчего-то не понимал его этимологию, пока мальчик в песочнице в парке им. Олеся Гончара не показал нам с Нетой, как делать паску на руке.
Это был первый сверстник, с которым Нета разговорилась – кажется, вообще первый в жизни. Его звали Леня, он был белобрысый, коротко стриженый, в коротких штанишках: классический советский дошколёнок. Наши пасочки были в виде морских животных, и мы, играя с ними, произнесли слова “морской котик”. Тогда Леня вслух удивился, что разве бывают коты – морские? А Нета вдруг ему ответила, что бывают, она их видела недавно в бассейне, где еще были дельфины – это про Трускавецкий дельфинарий. И что она на море видела дельфинов – это в Эйлате. А мальчик Леня сказал, что он не был на море, но зато у них на даче есть речка. А в речке есть дельфины? – спросила Нета. Нет, но мы там купаемся, когда ездим на дачу...
Я понял, что это начало хорошей дружбы. Так возникают связи, которые крепче родственных уз – та самая любовь, которая не превозносится, не бесчинствует и не мыслит зла. Вот так, подумал я, могут встретиться два человека и не расстаться потом до самой буквально гробовой доски.
Но в нашем случае на этот раз вряд ли.

В первый киевский день, навестив Евгению Петровну – нашу киевскую подругу, невероятно энергичную даму, празднующую в эти дни своё восьмидесятилетие, которая трудится на ниве украинской историографии, составляя и уточняя жизнеописания незаурядных художников и журналистов начала прошлого века – вся наша большая и многодетная шайка отправилась домой пешком.
Сперва по так называемым Собачьим переулкам – по которым гуляли в детстве наши радушные хозяева; по пыльным неасфальтированным проездам под сенью тополей, невероятно высоких и раскидистых для нас, отвыкших давно уже от “настоящих” деревьев умеренного (если вдуматься, весьма, как сейчас принято говорить, шовинистический термин) климата; по задворкам гаражей, за железными вратами которых мирно дряхлеют и рассыпаются в прах старинные авто, охраняемые строгими лишь для проформы кудлатыми церберами (гаражных собак, впрочем, правильнее назвать “церберАми”), в честь которых так и названа эта местность; кое-где из-за двери выглянет настороженный владелец, но, не узнав нас, успокоится, порою приветливо, ненордически кивнет и неторопливо втянет обратно в уют своего жестяного домика небритые клешни и длинные усы.
Местность напомнила мне хайфский Вади-Салиб самого конца прошлого века, когда еще не истекли пятьдесят лет, в течение которых исчезнувшие в 1948 г. владельцы недвижимости или их потомки могли предъявить нашему государству права на свои комнаты, квартиры и дома, заложенные для сохранности шлакоблоками – как топологией изгиба склона, так и атмосферой покойной ненужности, отлежания от прогресса и приверженности ценностям безвременным, архетипальным.
Я сделал попытку построить наш отряд на фотографирование, но ничего из этого не получилось. Легче, как в известной славянам и германцам сказке, пасти зайцев или налаживать идеологически-воспитательную работу в блошином цирке.
Затем, следуя все тем же проулкам и проездам, мы вдруг оказались в популярном месте прогулок на верху косогора – что в нашей местности именуется словом “тайелет”, сиречь, гульбище, а на великорусском – коротко и звучно “яр”. Там разбит был парк современной скульптуры, как более, так и менее монументальной, а далее раскинулись чуднЫе детские площадки и игровые уголки.
Один населяли преобразованные в горки, лазалки и качели бетонные фигуры, сбежавшие из какой-то компьютерной игры для недорогих процессоров – кубические желтые яблоки, оранжевые гигантские груши и фиолетовые гроздья винограда явно мускатных сортов, а также пирамидальные насекомые и паукообразные, в том числе навозные жуки ярких нездоровых цветов, катавшие бетонные шары, обозначенные символами ведущих мировых валют – несложная аллегория, которая навряд ли будет подтормаживать и на самых бюджетных мозгах.
Другой представлял собой фантазию на тему “Алисы в стране чудес” – еще точнее, показалось мне, на темы из мультфильма Ефрема Пружанского от 1981 г. Фантазия вышла смелая, веселая, яркая, не без намеков, адресованных скорее нам и нашим младшим братьям, чем нашим или их детям. К сожалению, в нашей на глазах погружающейся все глубже в ригористический посконный фундаментализм провинции такие детские площадки уже невозможны. Я рад за тех, кто еще может водить детей в такие места – я считаю, это очень важно, чтобы детство вспоминалось чем-нибудь ярким, странным, волнующим. Ведь по детским воспоминаниям равняет потом человек свою жизнь. Нам не хотелось уходить оттуда, а девчонкам и подавно.
Еще мне запомнился – запечатленный телефоном именно для этой цели – молодой человек, модно и раскованно одетый, с хорошей прической, в больших наушниках, сидевший на траве на обочине дорожки и внимательно смотревший, как сумерки окутывают гору Щекавицу, которую насыпал, согласно одному преданию, Щек, таинственный брат Киаха и Хорева, чье имя, как утверждают некоторые слависты, связано со змеями, и отнюдь не случайной выглядит в свете этого гибель на той самой горе уже варяжских кровей князя Олега от змеи, выползшей из черепа павшего – кстати, неизвестно от чего – некоторое немалое количество лет до того и по какой-то причине не похороненного, но узнанного князем – вещий, однако! – коня.
О красоте Киева писано много и многими. Не найдя в себе желания посостязаться со всеми предыдущими авторами в этом жанре и не надеясь сказать что-то оригинальное на эту тему, я ограничусь лишь подтверждением: все правда, очень красивый город, поезжайте и посмотрите сами. Очень живописный, полный изящества и достоинства, живой, несуетный, просторный, зеленый и уютный. Все правда.
На углу Рейтарской и Житомирского переулка стоит памятник Ёжику-в-Тумане. Он сидит на пеньке и тревожится о Лошадке, которая от него через площадь, и которую оседлал какой-то маньеристски вытянутый чувак, вставший на стременах и удерживающий ее от скачка в пятиэтажный дом. Я узнал позже, что это называется монументом Защитникам Границ; истолковал это название в мистико-психологическом ключе, и выражение лица моего сделалось похоже на выражение лица Ёжика. Девчонкам было проще.
Неподалеку от Защитника Границ есть еще подворотня с двумя вывесками: слева – “Индиан Холидей”, справа – “Подшипник Сбыт”. Поистине, выбор земного пути нашего бывает иногда труден. Есть и такие, которые считают, что правильный выбор невозможен вовсе, и пребудет невозможен, покуда не обновится мир.


Ровжи
фотоальбом
Погружение в городскую жизнь следует совершать постепенно, давно пришли мы к выводу. Лучше всего начинать путешествие в столице и удаляться от нее, наблюдая, как с каждым десятком километров небо становится голубее, приветливее аборигены, выгоднее курс доллара и дешевле, увесистее и вкуснее главные блюда в придорожных трактирах. Впрочем, об этом я уже писал.
Чтобы не травмировать нас резким погружением в многомиллионный Киев, наши ласковые хозяева решили сначала увезти нас на дачу. Дача у них – на Дальнем Севере Украины, почти что уже в Белоруссии, в поселке с таинственным названием Ровжи.
Редкой красоты, полная спокойствия дорога бежит восточным берегом Киевского моря – того, которое налили в 1930-х годах, чтобы в случае чего у стратегического города хватило и пресной воды, и электричества для танкового завода, а в случае совсем уж чего – и затопить весь низменный левый берег. В конце дороги практически ничего и нет, кроме деревни Ровжи и одноименного с нею дачного поселка. От деревни отходит дорога на Черниговщину.
Дальше вверх по Днепру раскинулся заказник Мижриччя – между Днепром и Десной. У заказника есть даже своя страница. На ней – жалобы на браконьеров, на вырубки леса и сборы на продажу исчезающе редких цветов; а в ответ жалобы на то, что людям кушать нечего и топить нечем, и что олигархов лучше давите, чтобы пенсии подняли простым людям.
Ситуация, нередко встречавшаяся мне на пост-советском пространстве: люди, с одной стороны, желают жить, “как в Европе”, в довольстве, порядке и законности, но, с другой стороны, не желают ни делиться, ни наводить порядок, ни соблюдать законы. У людей обнаруживается катастрофический разлом между общим и личным. Личное священно и неприкосновенно, общее же – это охотничьи угодья, которые неистощимы, принадлежат любому хвату по славному римскому принципу res nullius, и за которые ответственны лишь всемогущие власти и боги. Если же боги плохо справляются со своими обязанностями, люди скорее начнут пороть иконы, чем перестанут браконьерствовать, вывинчивать гайки из железнодорожных шпал и всячески пилить сук, на котором сидят. Английский историк Ричард Пайпс приписывал это свойство русскому народу и выводил его из скудости и нестабильности климата, как географического, так и политического, отучавшей восточного славянина рассчитывать свое будущее и заботиться о завтрашнем дне. Но я встречал это явление далеко за пределами нечерноземной зоны рискованного земледелия.

На даче мы предались типическим дачным восторгам: купание в бурой, неожиданно прохладной и благостно освежающей воде обводного канала на берегу, популярном у дачников, их родителей и бабушек; прополка грядок, обрезка веток и чистка дорожек, прогулки с детьми перед сном по вечереющим темным аллеям, камин и долгие беседы на веранде под восходящей луной о музыке, о детях и о судьбах родин.
Наши подростки засели в детской комнате спина к спине, каждый со своим экраном, и крепко подружились. Младшие девочки обнаружили в той же комнате чудные игрушки старшей дочки хозяев, ныне студентки университета, и надолго пропадали с наших радаров.

В первый же день дядя Женя Громов, муж нашей Аси и по счастливому совпадению европейского (по меньшей мере) масштаба пианист, устроил на этой веранде для населения дачи – и для нас – серьезный двухчасовой концерт из произведений Моцарта, Генделя, Дебюсси и своего любимого Валентина Сильвестрова.
Концерт был волшебный: украинская ночь и вправду тиха, небо прозрачно, поднимающаяся луна окружена была нежно-жемчужною радугой и светила так, что хоть иголки збирай. Несколько докучали нам и маэстро комары.
Девчонки, осознав, что их никто не держит, и что чудо может происходить и без них, радостно ускакали в дом и тихо возились там, время от времени торжествующе выглядывая из коридора. Эрик остался слушать, и на Моцарте и Генделе слегка скучал, на Дебюсси весьма оживился, серийная музыка привела его в недоумение и уныние, а вот пост-серийный Сильвестров – в тихую радость и искренний восторг. Или так мне показалось.
К сожалению, супруга и менеджер маэстро запретила нам публиковать фото и видео с этого концерта по той причине, что внешний вид и костюм артиста формируют неверное представление о его стиле, имидже, художественном образе и образе жизни в целом.
Концерт “Дяди Жени” возымел неожиданно сильное действие на Нету. На следующее утро она уселась за органолу, поставила на пюпитр какую-то бумажку, потребовала, чтобы я включил над ней свет, и принялась играть, время от времени прося перевернуть ноты.

Еще мы с Мухой и Ильей, суровым подростком в кепке, ходили за Канал в лес. День был на удивление пасмурный и даже дождливый, берег Киевского моря – мелкого и, должно быть, теплого – славно неприветливый и безлюдный. На волнах качались нешуточных размеров чайки, а за ними с берега угрюмо следили вороны. Следы антропогенного давления, впрочем, были очень даже видны. Ни одного почти гриба мы не нашли и там.
Вечером мы делали мясо. Готовили его женщины на кухне, а мне довелось продемонстрировать класс и разжечь жертвенник – так по традиции, заведенной великим экстре-мистом Перчиком, что разбивал нам сад, в нашем доме именуется мангал – с одной спички. Все же не зря в лесной моей молодости меня называли Гэндальфом. То есть, тогда, помнится мне, все же зря, но вот теперь – могу.
Следующий день выдался снова жарким и душноватым, и хозяева устроили нам праздник Борща. Визуальных свидетельств этого торжества я не представлю и тут – по причине, указанной выше, но только в еще более сугубом виде, поскольку это был настоящий праздничный украинский борщ – сам по себе разогретый до температуры магмы, с которой схож и цветом, и консистенцией, да еще, не скупясь, присыпанный огневым перцем, да еще в сопровождении хлеба с салом, которое просто-таки требует жгучего чеснока и кусачего зеленого лука. Запивается это все, разумеется, горилкой, и кумулятивный эффект вполне сравним с жарко натопленной русской баней, которой, вместо того, чтобы в нее зайти, ты по ошибке позволил зайти в себя.
По канону, с которым нас любезно ознакомили, вкушающие такой борщ, сидя на канапе, постепенно принимают ту самую античную позу, которая у евреев в пасхальном ритуале связывается с достоинством свободного гражданина; при этом мужчины одну за другой расстегивают верхние пуговицы жилетов – нижние расстегиваются сами собой – а под конец снимают все одежды по майки-алкоголички включительно.
Особый шик трапезе придает меланхолично вращающийся вентилятор – атрибут новейших времен, который навряд ли одобрили бы прототипы рассказов Гоголя или приятели Пушкина в его одесской ссылке. В том же, что Пушкина в Одессе угощали таким борщом, может сомневаться только упорствующий невежда, ничего не смыслящий в творчестве нашего великого поэта. Многие пылкие и пламенные строки его решительно невозможно объяснить ничем иным.

И еще один достойный упоминания эпизод произошел во время нашего пребывания в Ровжах – о нем поведали нам хозяева, узнав о нем из своих интернетов. В службу спасения животных позвонила женщина и сказала, что у нее на огороде завелся динозавр, и вин вже поив уси кабачки, а шо не поив, то потоптав. И, к чести работников службы, они подробно расспросили тетку, як той динозавр выглядае, а потом связались с зоопарком и выяснили, что оттуда третьего дня сбежала игуана. Дальнейшее уже – дело техники. Огромный респект работникам службы: если бы мне позвонила какая-то тетка и начала рассказывать про динозавра, який в ней на огороде ист кабачки – не уверен, что я отнесся бы к ее рассказу так же серьезно и уважительно. Нужно мне работать над моей верой в людей.


Киев, день 2
фотоальбом
Из деревни мы въехали в город через Ботанический сад, проведя утро и лучшую часть дня в его розарии, его душистом лабиринте, между его холмиками, на которых живописнейшим образом высажены казацкие можжевельники и полевые цветы – скорее менее полевые, чем более. Или же поля во времена создателей этих газонов были не такими, как в наши, очевидно более прозаические.
Постояли мы над Выдубицким монастырем, прослушав легенду о народной этимологии этого названия. Полюбовались на просторы Левобережья, представив себе, как смотрели с высоты Правого берега дозорные, не заклубится ли вдали, вздымаясь к приплюснутым, будто лежащим на бесконечно широком стекле русского неба, облакам пыль от сотен и тысяч ног – не идут ли из уплывающих во мглу беспамятства, беззакония, безвестности равнин орды неверных степняков или полки, к сожалению, верных соседей-врагов. Именно здесь, на высоком косогоре за широкой – теперь, но, говорят, раньше она была куда менее полноводной – рекой, именно здесь чувствуешь себя на самом краю щита Европы перед Степью. Толкиен должен был писать главы о Гондоре здесь. Под реликтовыми пихтами и лиственицами ботанического сада, у стен Свято-Троицкого монастыря.
Фотоальбом
Вечером того дня нас повели на Андреевский спуск – для меня одно из наболее живописных и поэтичных мест в виденном мною мире. Экскурсию по городу провел нам Илюша, подросток в вечной кепке, обаятельный в своем напускном нигилизме, из-под которого пробиваются еще детская улыбчивость и природное добродушие и любознательность; при всей моей унаследованной из раннего детства нелюбви к подросткам, я никак не мог не проникнуться к нему глубокой симпатией.
Нам к тому же показали совершенно незабываемый закат, спокойный и красочный, и долгий, каких не бывает в наших низких широтах. Наши закаты бывают так же ярки, особенно в предосенний месяц элул, когда в небо возвращаются облака, предвещая перелетных птиц, и жираф из детского стихотворения Йонатана Гефена объявляет “Друзья, через два месяца пойдет дождь!”; но эти закаты скорее драматичны, чем поэтичны, и невероятно скоротечны. Помню, я записывал один такой закат над морем на видео, и весь фильм уместился на одно-гигабайтную карточку. Правда, и аппарат был с разрешением 3 мегапикселя. Давно это было. Нет, наши закаты слишком быстры и слишком багровы; они скорее наведут на мысли о юношеском сексе, чем о великой гармонии космоса.
(Мироздание наказало меня за гордыню в тот раз: сразу по окончании съемки я как-то неловко толкнул фотоаппарат, он упал экраном на камень и прекратил свое земное существование. Это был именно тот фотоаппарат, которым, поставив его на подоконник в вагоне поезда Тель-Авив – Иерусалим, я записал видеоряд для концерта в Ротонде Москвы в 2004 не то 2005 году.)
На памятнике М.А.Булгакову возле его дома непременно фотографировались девицы, полируя его бронзовые колени своими нижними бюстами. При жизни иные прототипы таких памятников, может, и не возражали бы, да не очень-то приходилось, а вот когда уже обронзовел – тут же налетят невесть откуда и заелозят до блеска. Эх ты, участь корабля…
И такая еще странность, что чем утонченнее, чем эзотеричнее поэт или писатель – тем популярнее его памятник. Поставь памятник какому-нибудь Михалкову – увидит он разве что на день рожденья за счет организации венок бывшему коллеге с благодарностью в основном за то, что бывший. А вот у памятника Мандельштаму будет непременно фотографироваться и ткачиха с поварихой, и дикий финн, и друг степей калмык. Так природа захотела, отчего – не наше дело, для чего – не нам судить.
Киев, день 3
Фотоальбом
Утро третьего дня я провел с девочками в зоопарке, из которого первыми впечатлениями были завлекательные надписи на билетах: “У гориллы нова хата, приходь в гости с мамой, с татой” и “Приезжайте на метро, вас витае вивк Петро” (передаю неточно, как запомнил). Волк Петро и горилла были, натурально, изображены со всей приветливостью, працелюбнистью и обаянием, доступными этим тварюкам.
Нам с девчонками понравились обезьянки, заботливо чистившие друг дружку в тени решеток – на солнце было безбожно жарко, несмотря на вполне еще ранний час; живой уголок, где угадайте, какой национальности дети кричали громче всех, бегали и толкались больше всех, тыкали оторопелым овечкам и козочкам в нос “бамбу”, хлопали по клеткам с кроликами и перепелками и просто бессмысленно носились по загончику, разбрасывая фантики от конфет, дрыгая конечностями и обзывая друг дружку словами, которые мы с Мирой к сожалению понимали. Их родители присутствовали тут же и радовались от души счастливой резвости и ничем не сдерживаемой жизнерадостности своих отпрысков.
Нетуся совершенно влюбилась в коллекцию лягушек и лягушечек – и я полностью разделяю ее чувства. По выразительности и глубокомысленности эти земноводные оставляют многих моих знакомых двуногих бесперых далеко позади.


После зоопарка мы устроили небольшой шоппинг, накупив на всю семью замечательной обуви по фантастическим для наших краев ценам.

Фотоальбом
Вечернюю прогулку мы сделали по Крещатику, начав ее с Майдана Незалэжности. Нам подробно показали, как все это там было. Мы показали, где стоят веб-камеры, через которые мы за всем этим следили. Мы с Эриком задумчиво прошли вдоль галереи портретов на другой стороне площади, читая про себя города, возрасты, профессии. Отметили выщербины от пуль на гранитных ступеньках. Отметили жуть щербатых окон сгоревшего Дома Профсоюзов, проглядывающих сквозь гигантский транспарант “Свобода – вот наша религия”. Остальные наблюдения и мысли я не публикую.
Прогулка несколько неожиданно и негармонично завершилась в кондитерском магазине “Рошен” – предприятия, связанного с нынешним президентом Украины. Слышал я смешки по поводу того, что вот, де, глава государства – и кондитер; а только позвольте спросить, ваш президент чем зарабатывал до своего избрания? Какую его продукцию, какое произведение его рук и ума вы знаете, часто ли употребляете и с удовольствием ли?
Киев, день 4
Фотоальбом
Говорите, что хотите, но в нашем детстве снег был и вправду гораздо снежнее, чем вот это вот, что у вас тут, и заборы были зеленее, а трава под ними забористее – то есть, тьфу, наоборот, – и лето было теплое, ласковое и желанное, его любили и ждали, с ним прощались со слезой в голосе даже те, у кого не кончались каникулы. Что же такое случилось с нами и со временем, что лето превратилось в непрерывный душный кошмар, давящий с раннего в высоких широтах рассвета до позднего, слишком позднего в них же заката (а как я любил в детстве и отрочестве эти долгие северные закаты, эти длинные, длиннее наших душ, как пронзительно пел Роберт Плант в одной из самых известных песен XX века, тени, эти ласковые низкие лучи, высвечивающие каждую травинку по-особенному, эти догорающие в ясном небе космические зори!) вечера, и ночь не приносит никакого избавления, а приносит лишь кровососов, налетающих в распахнутые окна, жадно улавливающие малейшее дуновение чахлого ветерка; несчастные люди ворочаются в духоте под несвежими простынями, силясь забыться сном, а потом встают, тщетно пытаются привести себя в чувство душем и влезают в уже раскаленные автобусы, в душегубки магазинов и микроволновки ларьков, в светлые офисы с большими просторными окнами без жалюзей или занавесок, спроектированные, должно быть, уроженцами Шпицбергена; тащатся с ноющими детьми в пыльные парки, где, должно быть, те же уроженцы, желая всем добра, тепла и витамина D, выставили скамейки, качели и горки на самый солнцепек, и теперь неосторожное дитя рискует получить ожоги второй степени, если возжелает порезвиться на этих устройствах, что вряд ли само по себе… Что-то испортилось в мире, это несомненно; может быть только, что испортился это я сам. Но мне не кажется, что это я один так вижу, и вряд ли я мог испортить все вокруг себя настолько широко и сильно.
В силу всего вышеизложенного, хотя и не только поэтому, на следующий день мы отправились в Киево-Печерскую Лавру. Не глупы были наши древние предки, придумавшие от превратностей климата укрываться под землей. К тому же, там очень зелено и хорошо вообще. Уютное место, ухоженное, напитанное спокойствием и миром.
Ощущение праздника души приятно мне, даже если это совсем чужой праздник совсем чужой души, и даже если наблюдать его можно лишь тайком. С таким чувством я слушаю рождественские песни и классическую музыку, даже “Страсти” И.С.Баха – как маленький еврейчик, заглядывающий с улицы в окно богатого дома, где елка, подарки, свет, разодетые детки, веселые взрослые, танцы, всеобщая радость, благодушие и любовь ко всему сущему, пресловутый Spirit of Christmas – да только знает он, что на него это все не распространяется, он для них все равно противный жидёнок, которого вовсе не грех съездить по уху и макнуть в сугроб, чтоб неповадно было своей носатой харей портить людям светлый праздник.
Что нельзя не отметить здесь же, так это то, что такое же совершенно ощущение появляется у меня и на еврейских праздниках – где веселятся и поют евреи, а я не знаю ни слов песен, ни порядков праздника, не ощущаю общности с веселящимися, а опасаюсь, что вот-вот меня раскусят, разоблачат и погонят прочь, возможно, по дороге съездив-таки по уху для профилактики. Так что, христианский мир просят не беспокоиться и не принимать на свой счет. Впрочем, он, кажется, и не собирался.
Тем ценнее мне места и события, которые меня не отторгают. Потому мне так дороги воспоминания системной юности – самого начала, того восторженного пионерства, к которому более опытные старшие товарищи относились в лучшем случае снисходительно, уже зная, что и “в мире рок-н-ролла очень строгие законы”; воспоминания о Рэйнбоу и “Пустых Холмах” как о подлинном рае, где никого не волновало, знаю ли я правила и уставы, соответствую ли критериям приемки, и как я сдал вступительные экзамены и взносы.
А еще природа никогда не задавала мне таких вопросов. Такие вопросы задавали нередко разные мои проводники к природе, готовые извергнуть во тьму внешнюю того растяпу и недотыкомку, у кого рюкзак не той системы, какой-нибудь ключевой важности причиндал самодельный или, наоборот, покупной, или же, о, позорное легкомыслие! покупной, но не в том магазине; или владение топором, искусство разжигать костер под дождем или ночевать в снегу под ёлкой не на должной высоте. Но сами лес, море, снег или пустыня вопросы задают совершенно другие, и отвечать на них зачастую гораздо труднее, но никогда, никогда не унизительно.
Так же вот и в Лавре я обнаружил, что возможно не останавливать свое внимание на грозных монахах с их непонятными мрачными ритуалами и толстыми сводами правил поведения, нарушителя которых ждет немедленная жуткая казнь и погибель бессмертной души, а разговаривать, так сказать, поверх их голов, прямо с розами, яблонями и птицами, с вековыми липами и тополями, слушать стены и башни, гладить тайком отполированные сотнями локтей и задниц доски столов и скамей в трапезных и обводить пальцем значки, процарапанные в штукатурке паломниками, которых задолго до моего возникновения на этой планете прибрал к себе их Господь.
А розы, друзья мои, цветут там такие, что расскажут внимательному слушателю о происходящем тут не менее красноречиво, чем уставы и летописи.
Чтобы не загромождать детскую головку непосильными для нее сведениями, я пообещал Мируське показать ей мумию Ильи Муромца, что хранится в пещере. Представления о богатырях у нее есть – из “Руслана и Людмилы”, которые я читал ей пару лет назад и перечитываю сейчас.
А между тем две, три страницы
(Пустые бредни, небылицы,
Опасные для сердца дев)
Он пропускает, покраснев.
Я отметил особо, что все мощи, хранящиеся в пещерах Лавры, известны и помнимы – у каждого есть табличка с именем. Не зная историй, не догадаешься, конечно, кто и каков был тот или иной. Этот вроде бы был врач; этот помер совсем в детстве, однако же вот, поди ж ты, причислен и приобщен сюда – должно быть, незаурядный был малыш; этот, если я правильно понял церковнославянский, был силен по хозяйственной части, а этот, напротив, прославился скромностью и незаметностью, что само по себе ведь непросто...
Но где-то есть кто-то, кто эти истории знает и помнит. Вот это прекрасно. Человек потому и стал человеком, что научился передавать потомству истории. Вместе с техникой изготовления рубил из кремневых булыжников и мастерством разделки туш – этому учили в самых старых из обнаруженных на сегодняшний день археологами школах – по мнению ученых, там впервые начали учить устными наставлениями, а не демонстрацией и повторением, как умеют и шимпанзе.
Кстати, размеры мощей очень наглядно подтверждают, что средний рост местных жителей сильно увеличился за последние лет 700-800. Илья-Муромец при жизни был ростом, видимо, если не с меня, то самое большее с моего сына. А мой сын не самый высокий в своем классе.

После Лавры мы побывали у монумента Голодомору. Там мы с детишками сели, как в песне, “на косогоре у Днепра”, и ели мороженое. Мы с Илюшей пересказывали Эрику историю, которую увековечивает это место – дополняя друг друга, потому что узнали ее в разных местах, в разные времена и в разном возрасте. Моему знанию не хватало деталей и фактов, а его – системности или, как это называется, макроуровня…
Эрик не был ошеломлен. Страдания в истории ему известны. Он учил историю в израильской школе, и, насколько я заглядывал в его учебники, там лейтмотивом, причиной и смыслом всей истории – тем, чем у нас служила марксо-энгельсова идея прогресса производственных отношений по мере развития производительных сил, и все выстраивалось по этому ранжиру от первобытно-общинном строя к коммунизму, который уже вот-вот – там этим является идея страдания еврейского народа из-за своей исключительно высокой духовности, необычайного ума и доброты сердечной. Количества этого страдания в его истории примерно равняются количествам страдания трудящихся масс в моей, но иллюстрируются ярче. И еще одно существенное различие: в моей истории страдание как-то объяснялось и имело смысл: трудящихся обидели, трудящихся прижали, трудящиеся восстали и добились каких-то прав, а потом наконец построили социализм, а скоро и вовсе будет коммунизм, и все будет, как в песне у Егора Летова. В истории, которую учил Эрик, евреи не восставали, как их ни обижали. Оставшиеся в живых после обиды евреи терпели и лишь пуще крепили свою духовность и ум. А после самой страшной обиды они своей духовностью и умом выбили себе государство, защищают его от врагов своим героизмом и добротой, и построили в нем страну, а скоро вообще придет Машиах, и все будет, как при коммунизме у Егора Летова.
Мы не расспросили Илюшу, какую историю он учит в школе, но обязательно сделаем это в следующий раз.
Я хочу на всякий случай высказать как можно более точно: боже упаси меня сомневаться в реальности этих страданий, их масштабах, их травматической тени на последующих – нынешних – поколениях. Зная от своих родителей и бабушек то немногое, что я знаю – верю очень легко, что все это было и было именно так. Не имею оснований сомневаться. Сарказм мой обращен не к прошлому, а к будущему, которое, точь-в-точь как мы в двадцать лет, считает себя таким новым, таким умудренным опытом, таким развитым, таким не таким, как были раньше...
Но нельзя сказать, что ничего нового под луной нет. Есть новое. Оно появляется реже, чем думают, и выглядит не так, как ожидают, но появляется оно, я это могу засвидетельствовать совершенно уверенно.
В монументе Голодомора – внутрь мы не заходили – меня поразили колокола. Мелодия, которую эти колокола вызванивают. Она вроде бы проста, но при этом пронзительна; короткая, но объемлющая; узнаваемо национальная, и в то же время о скорби вселенской. Невероятно сильная идея. Хотел бы я узнать, кто ее сочинил.
Затем мы еще прокатились в киевском метро – как ни странно, впервые за уже три моих приезда в Киев. Там было прохладно, и выходить не хотелось. Но пришлось.

Вечером же мы пошли выгуливать девчонок в парк – ну, точнее было бы назвать его сквером, но это был большой сквер. Пришли мы еще засветло, по дороге повидав, как мне показалось, уголки более непарадного и даже в чем-то мистического – в том плане, в каком мистическим считался некогда, особенно у иногородних в первом или втором поколении, Питер – Киева.
Фотоальбом
Впрочем, опять же, мистика, она исключительно в глазах смотрящего, и для людей, которые там живут, мистика совсем не в том, в чем ее видят приезжие или заезжие поэты – или, в нашем веке, блоггеры, переквалифицировавшиеся в фотографы.
На этих снимках, к примеру, дом изобретателя вертолетов И.И.Сикорского. Во дворе этого дома он поднимал в воздух свои первые творения. Дом находится в таком состоянии потому, что у города нет денег на ремонт и открытие музея, а у частных лиц – например, наследников – есть и деньги, и желание, но закон запрещает отдавать им городскую собственность.
Эстетика разрушения, упадка цивилизации, трава, прорастающая сквозь трещины в асфальте, деревья на крышах заброшенных домов, лишайники и мхи на плечах утративших актуальность и жертвы идолов ушедшей эпохи всегда задевали во мне какую-то тайную струну – снились в детстве, пелись в юности. Что-то хорошее виделось мне в этом, что-то жизнеутверждающее. Сейчас, в возрасте, который что-то в последнее время все чаще тянет меня назвать преклонным, я понимаю, что падения – да что там падения, упадки и хвори империи несут бесчисленные страдания людям, угнездившимся в ее карманах, пазухах и складках. Жить в этих восхитительно осыпающихся и зарастающих буйной зеленой дрянью домах не хочется совсем. Не хочется думать о невозможности починить сантехнику, потому что труба стала прочнее, чем стена, в которую вделана; о невозможности найти работу, потому что ты, например, водитель трамвая или астрофизик, а у тебя страна переходит на патриотический кизяк и положение о трех китах, за сомнение в котором – дыба; о болезнях, от которых на том берегу реки есть больницы, лекарства и врачи, а на этом – только здоровый образ жизни предков да фотокарточка шамана с автографом. Пуще всего не хочется думать о том, что вчера был закон и назначенные следить за его соблюдением, которых можно было не любить, но в которых можно было иметь уверенность; а сегодня с утра у нас закон тайга и хозяин медведь, и прав даже не тот, у кого больше прав, а тот, у кого попросту длиннее ствол. Кто-то видит в этом романтику, но мне не удается с детства.
Однако я по-прежнему считаю, что если в фундаменте у империи гора трупов, то и на всех нижних этажах атмосфера навряд ли будет здоровой, как бы их ни вычищали, как ни промораживали. Рано или поздно вонь станет невыносимой, и тогда полыхнет. И все повторится: злоба, голод, мор и смерть, инстинкты и страх, разруха в головах и в душах. Книги сожгут в буржуйках, дворцы разворуют и разберут на амбары, идолам переменят головы, таблички и, может быть, некоторые аттрибуты. А потом из придорожного бурьяна выйдет, прихрамывая, невысокий юноша, выбросит в кусты кисточку или сапожный молоток и пойдет другим путем.
Возможен ли другой путь, я не знаю, но чувствую, что возможен. Кажется мне, что он тяжел и бесславен, но кажется мне, что он есть.

Тем временем мы добрались все-таки до парка, и Мира тут же подружилась с какими-то детьми и умчалась с ними играть в какие-то подвижные и шумные игры. Просто удивительно, как быстро и легко эта девочка сближается со сверстниками, если язык хотя бы частично общий.
Еще мы стали там свидетелями того, как девочка упала с горки и сломала, судя по всему, ногу. Ее увезла побледневшая всклокоченная мама. Дети некоторое время оживленно обсуждали случившееся.
А еще там какой-то частный предприниматель выставил большую надувную горку и всякие каталки; наши дети попросились туда, и мы их туда запустили за скромную мзду; а частный предприниматель вскоре после этого утратил контакт с нашей реальностью и отлучился в свою собственную, оставив нам лишь сильно пахнущую этилом телесную оболочку, безразличную ко времени и его денежному эквиваленту; и дети упрыгались на его надувных штуках почти что до бесчувствия, никакого ущерба и убытка, впрочем, ему не нанеся, из чего можно вывести, что вред пьянства для экономики нередко преувеличивают – вероятно, в своекорыстных целях.

А уже перед самым сном Нета, затаив дыхание, слушала, как репетирует Дебюсси наш маэстро. А я, спрятавшись за занавеской, снимал эту волшебную сцену на телефон. Но опубликовать эту запись я опять-таки не могу, потому что маэстро был без майки. Если ты талантлив и уважаем, да даже если ты всего лишь незауряден и у всех на виду – тебе начинают отказывать в праве быть таким же, как все люди. Изволь теперь и в сорокаградусную жару, ночью, в собственном доме ходить во фраке и с бабочкой. А ну, как какой-нибудь вреднюга тебя в этот момент снимает через окно телескопическим объективом?! Порепетировал эдак в свое удовольствие, проснулся утром – а у тебя уже полмиллиона просмотров. И полсотни сообщений от продюсеров с расторжениями контрактов. Не хотим-де иметь ничего общего со всеобщим посмешищем или, чего доброго, женообидчиком– а вдруг к нему в это время зашла бы случайно, без согласия – а хотя бы и выразив согласие, а через сорок лет горько пожалев – какая-нибудь невинная барышня, перепутав дверь, улицу, город и век? нет, нет, наша встреча была ошибкой, а вернее, и не была вовсе, вы кто такой, давайте до свиданья, то есть, прощайте.
Надо, господа и товарищи, как-то решать эту проблему. Не может маэстро существовать в гармонии с природой только в холодное время года. Что он вам, снеговик? Нет! Не снеговик! Сами вы снеговики! Большое и горячее сердце бьется в этой в силу не зависящих от него причин потной и волосатой груди.

А когда сладкие сны смежили веки наших многочисленных детей, мы, их шальные родители – инженер программного обеспечения С., менеджер-аналитик В., художник и режиссер А. и клинический психиатр М. – отправились на прогулку по ночному Киеву, имея в мыслях безответственное поведение, посещения злачных мест, нарушение диеты, употребление горячительных напитков, недозволенные речи, предосудительные поступки и прочие нарушения протестантской этики и пуританской морали. В городе Киеве такая прогулка называется “водить козу”. Инициатива принадлежала доктору М., которая профессионально обосновала полезность этой процедуры и ее благотворное влияния на настроение, семейные отношения и общий эмоциональный климат как индивида, так и коллектива. А мы не стали спорить со специалистом – что мы, психи, что ли.
Начали мы наш поход в заведении под названием “Троллейбус” – оно и внутри было все проникнуто такой особой троллейбусной тематикой. Просто удивительно, как широко развит и как разнообразно представлен был этот вид транспорта в прошлом веке. Сколько романтики с ним связано, от Окуджавы до Цоя; и за дегустацией палитры наливок над сковородочкой жареной картошечки с сальцем – а я уже сообщал о том, что Украина в моих глазах является гастрономической вершиной нашего в этом плане в целом довольно унылого, хотя местами и старающегося не потерять лицо мира? – и грибочков я принялся рассказывать историю одного известного и потому не называемого тель-авивского музыканта, который в одном большом городе на Украине работал, пусть недолго, водителем троллейбуса и как-то раз, не то охваченный порывом протеста против системы подавления личности и свободы, не то просто в сумеречном состоянии сознания, отцепил рога своего стального коня от проводов, свернул в переулок, шедший под гору, и подъехал на троллейбусе к своему дому, мимо которого тот отродясь не проходил.
А еще в моем детстве мне в руки попалась презабавная книжечка, названия и автора которой я не упомнил, поскольку был тогда еще в детсадовском возрасте, и в ней секс-символ нашего детства старуха Шапокляк, за которой гнался не то Мурзилка, не то кто-то такой же противный и правильный, угоняла троллейбус, а на возражения водителя отвечала: “Провода нужны, чтобы троллейбус знал, куда ехать. А ток – это такая специальная штука для слабонервных.”
После “Троллейбуса” мы заглядывали еще в пару-тройку мест, которые уже не впечатлили меня так сильно. Мы ходили вот теми местами, которыми возвращался домой из части Николка Турбин. Везде было много молодежи, по-столичному прилично одетой, и нигде не было ни заметно поддатых, ни агрессивно настроенных людей. Стражей порядка тоже не было видно.
Одно из мест – кажется, посвященное винам – располагалось в какой-то подворотне, разрисованной очень стильными дизайнерами, но там на столиках стояли свечи, а у кого-то из нас на них была аллергия. Другое находилось на крышах сараев не то гаражей прямо в закрытом дворе жилого дома – или не совсем жилого, может быть, это был отель или что-то навроде. Под открытым небом стояли низкие столики и низкие же деревянные скамьи – мне показалось, что они сколочены из стеллажей, на каких перевозят продукты в ящиках или коробках, чтобы удобно было поддевать их автопогрузчиком; из таких стеллажей мы мастерили потом на субботнике для детей и родителей скамьи для Миркиной школы, внезапно переехавшей на новое место. Повсюду лежали мягкие пуфы, и в них прожигала жизнь молодежь, от которой, как мне показалось, мы отстали уже даже не на поколение, а на два. Еще MTV, которое эротично дрыгалось без звука на большом экране, мы понимали, хотя и не принимали, а эту молодежь мы принимали, но уже не понимали. Что здесь делают все эти хорошо одетые и веселые молодые люди? Почему они не сидят из последних сил за конспектами, не бренчат на расстроенных гитарах Цоя и Егора Летова, не пробираются через крыши и канализацию на запрещенные концерты, почему не напиваются до безобразия купленным вскладчину плодово-ягодным, читая заплетающимися языками друг другу стихи Бродского и Мандельштама, и не трахаются на вписках? Почему они такие спокойные? О чем они разговаривают друг с другом? – компания за соседним столиком негромко общалась на украинском, и по виду их было не понять, кто они, студенты какого-нибудь бизнес-колледжа или уже молодые, подающие надежды клерки.
С программистами нашего киевского офиса у меня совершенно не возникало ощущения generation gap, хотя они и моложе меня лет на немало. С ними мы говорим на одном языке, с теми же интонациями и в том же ритме; у нас более-менее общие культурные коды, хотя уже заметную часть моих цитат мне приходится пояснять в сносках. Может быть, в программисты по-прежнему идут особые люди. Программисты двухтысячных – это ведь физики девятьсот шестидесятых, инженеры девятьсот двадцатых, врачи восемьсот девяностых. Люди, обретающие власть над природой благодаря особой дисциплине мысли и особому строгому подходу к действительности, в основе которого анализ, а цель которого – эффективность и торжество разума над косной материей и хаосом.
Поход мы вознамерились повторить на следующий день, назначив себе для исследования другой район Киева, обещавший быть более гостеприимным к такого рода путешественникам.
Киев, день 5
Первую половину этого дня наши дамы провели в шоппинге. Осмотическое давление, возникающее из-за разницы цен по разные стороны призрачной мембраны нынешних границ – штука нешуточная, и противостоять ему нелегко, а главное, совершенно непонятно, зачем. Объяснить необходимость покупать товары широкого потребления втридорога, но дома, я, не имея специального образования и подготовки на уровне министра нашего правительства, не могу. И мне проще сказать жене “бери все, что нравится, здесь мы это можем”. Что до багажа, то его нашему небольшому бродячему цирку Украинские Международные Авиалинии положили аж больше центнера.
Короче, девушки пошли за покупками, а я остался сидеть с детьми. Это совсем не так скучно, как может показаться. У Миры, например, выпал зуб, и нужно было следить, чтобы, во-первых, в рану не попала какая-нибудь грязь, во-вторых, чтобы ребенок с текущей изо рта кровищей не попался на глаза защитникам прав детей и животных, которых сам я никогда не встречал, но слышал, что они сначала стреляют серебряной пулей, потом поливают святой водой, потом вбивают осиновый кол и только потом спрашивают, что случилось, причем ответов не слушают, ибо ребенок врет, потому что папу боится, а папа врет, потому что папа; а в-третьих, чтобы не потерялся сам зуб, иначе зубная фея не сможет принести подарок. Моя девочка в свои десять лет в состоянии объяснить разницу между паукообразными и ракообразными, но не в состоянии объяснить, почему зубная фея не может принести подарок, если зуб потерялся. Дважды такое случалось с нами, и дважды мы писали фее записку с извинениями и уверениями, что зуб обязательно найдем.

Фотоальбом
А после Неткиного сна мы пошли в Музей Истории Украины. Я вдруг понял, что завтра мы улетаем, и музеи опять останутся непосещенными, и решил пойти туда с обеими девочками. Кто-то сочтет это решение опрометчивым, а по-моему, так фигня. Детям полезно ходить в музеи, смотреть взрослые хорошие фильмы и читать взрослые хорошие книги. Им не обязательно там все понимать. Можно подумать, взрослые там все понимают. Но важно ощущение чего-то прекрасного, чудесного, чего-то большого, сложного, чего-то, к чему с уважением и даже почитанием относятся родители. Наверно, так религиозные родители водят детей в церковь – не ожидая от них понимания теософических проблем и даже, может быть, нравственных ориентиров, но как же, отчего же не приобщать своих детей к тому, что составляет такую важную часть тебя самого?
Самое сильное впечатление от музея я описал выше. Больше всего времени я провел в залах, посвященных доисторической истории – в ту пору это интересовало меня больше всего. Каждый этаж приближал нас к современности, а на последнем, чердачном, расположилась экспозиция, посвященная Майдану и борьбе с сепаратистами на Востоке. Экспозиция отчего-то показалась мне жутковатой. Некоторые экспонаты будто еще дымились. Я постарался не задерживаться там с девочками – тем более, что Нета уже очень хотела сменить обстановку.
С одной стороны, мне понятно, что два с половиной года, прошедшие с начала событий, которым посвящена выставка, это слишком мало времени, чтобы делать какие-то исторические выводы и декларации. Даже в масштабах одного или двух человек это слишком мало – авторитетно вам сообщаю, как человек, состоящий в третьем браке.
С другой стороны, как житель очень гордой, но довольно маленькой страны, могу так же авторитетно сообщить, что люди могут жить в часе езды от войны и искренне не понимать, о какой войне вообще идет речь, со всеми вытекающими последствиями. Какой там час! Соседнюю улицу обстреливали из автоматов и гранатометов, а жители нашей улицы убеждали себя, что все в пределах нормы. Просто потому, что иначе слишком страшно. И если мы хотим единства или хотя бы какой-то солидарности, нужно показывать реальность войны тем, кому удается держаться от нее в стороне. (О реальности этой войны у меня есть свидетельства из заслуживающих моего доверия источников.)
Не помню, рассказывал я или нет, но во всем Киеве этот музей был единственным местом, где весь персонал настойчиво разговаривал по-украински. Ну, иначе было бы как-то непоследовательно, не правда ли.

Когда наши дамы вернулись с закупок, жена сообщила, что у нее пропал телефон. В его чехле были водительские права и кредитка, которую мы тут же отменили от греха подальше. Больше всего переживала бедняжка от того, что эта пропажа испортила ей все праздничное настроение.
А потом нас обуяло навеянное, должно быть, вчерашним походом по барам легкомыслие. Мы подумали: вот мы тут сидим в центре столицы европейского государства, где цивилизация, круглосуточные магазины, курьерские службы и нормальные цены – отчего же нам не заказать телефон тут? Вот точно такой же, если не лучше, и чтобы привезли прямо сюда сегодня вечером или завтра утром. Надо же пользоваться плодами просвещения – они ведь, поди, тоже портятся, если их забывают в серванте, завернутые в газету.
После короткой интернетной рекогносцировки мы нашли магазин, который продавал точно такие телефончики. Правда, он не делал доставку – к ним надо было приехать лично назавтра. Мы не увидели в этом никакой проблемы – понятно, что в интересах магазина залучить покупателя к себе лично, так его легче раскрутить на покупку каких-нибудь сопутствующих товаров. Цена вышла в полтора раза ниже самой низкой у нас. Платить надо было наличными, но и это не насторожило меня, хотя могло бы.

Вечером я со всеми наличными детьми – тремя своими и одним хозяйским Илюшей – сходил в парк культуры и отдыха имени Шевченко. И культура, и отдых, и Шевченко – все там было представлено вполне широко. На танцплощадке танцмейстер с закрепленным на щеке радиомикрофоном управлял латинскими танцами. На скамейках неслышно кипели шахматные баталии. В кафе не было свободного стульчика, не то что столика. Меланхоличные пони с гривами, заплетенными в косички, как у даосских монахов, катали детишек. На детской площадке Нета встретила своего культурного героя – медвежонка Умку – и полюбила его с нежным восторгом, доступным, к сожалению, только трехлетним ангелочкам. А центральная аллея, на которой стоит строгий Тарас Григорьич, уставлена была лотками и стендами с различного рода и качества народными ремеслами.
Здесь произошел такой эпизод: Мира усмотрела на одном из стендов подарочные магнитики с довольно прикольными надписями: я их сейчас не упомню, но помню, что одну я похвалил, а продавщица, она же хозяйка и изготовительница, сказала, что вот, хоть кто-то понял; видимо, какая-то шутка юмора там была, тонкостью не меньше, чем в полтора-два килопетросяна. Мира выбрала магнитики в подарок Анюшке и Эрику и кому-то из своих подружек в школе; я, как мы вообще всегда поощряем заботу детей друг о друге, согласился их купить, но тут же обнаружил, что наличных гривен у нас нет.
Я сбегал вниз по бульвару несколько сот метров до каспомата, который показал мне на карте услужливый Гугель, но тот оказался выключен. За это, правда, мироздание вознаградило меня вот таким кадром.

Пожаловавшись на невезение, я собрался уже уходить и уводить безутешную Миру, как вдруг продавщица сказала: да берите, занесете деньги завтра.
Вы знаете – мы так и сделали. Утром Мира с Илюшей сбегали туда в парк и отдали ей деньги. Что это были за деньги, я даже не буду писать – у нас в стране эта сумма имела бы лишь педагогическое значение, да и то вряд ли. Но для мастерицы они явно не были лишние, судя по ценам на ее работы. Ну, и вообще – дорогого стоит вера в людей.

А уж совсем поздним вечером, упаковав наши чемоданы в обратный путь и сложив их под роялем маэстро, мы снова тем же составом отправились водить козу – на этот раз на Подол.
Спускались мы все тем же великолепным Андреевским спуском и первый заход сделали в недавно открывшееся – его еще нет на гугль-фотографиях – заведение в одесском стиле. Одесский стиль там заключался в названии – не то “Одесса-мама”, не то еще как-то столь же незатейливо – а еще весь персонал ходил в тельняшках. Некоторым это шло, а некоторым как-то не очень. Жареной тараньки по позднему часу не оказалось, но в целом время провели мы приятно. Нас даже угостили довольно убедительной одесской бранью – в пределах нашей слышимости переругивались официантка и грузчик.
Выйдя оттуда, мы продолжили спускаться и невольно остановились – я каждый раз там невольно останавливаюсь – напротив модели памятника Тарасу Григорьичу Шевченко работы Кавалеридзе. Он всякий раз потрясает меня даже на трезвую голову; а Вера видела его явно впервые. Пока мы остолбенело взирали на него, сзади нас немолодой женский голос с глубоким чувством произнес:
– Бидный! Скильки ж вин пэрэтерпив у своему життя!
И вот вы, небось, подумали, что я сочинил эту сцену – а вот и ошибаетесь. Вот это как раз правда, как я люблю неожиданно приговаривать в своих рассказах, заставляя слушателей вздрогнуть и потихоньку проверить карманы. Я ведь никогда не вру, если сказал, что не вру. Да и правда ведь, что сам в жизни не сочинишь так хорошо, как жизнь тебе иной раз представит.
Спустились мы на Подол через лощину, где в древнем Киеве жили кожевенники. Всякий, кто занимался дублением кож – или, не дай бог, чей сосед, может быть, этим занимался – знает, почему кожевенные промыслы обыкновенно выселяли за городскую стену или в какие-нибудь обособленные места. В Киеве они издавна устроились вот в этом урочище между двух холмов, по которому протекал весьма удобный ручей. По рассказам наших вергилий, богатырь Никита Кожемяка вышел вот с этих вот улиц всего каких-нибудь восемьсот-девятьсот лет назад – по израильским меркам буквально в прошлую пятницу. Испокон веку селился тут народец не весьма состоятельный, да и тот не очень-то охотно.
А в конце прошлого века люди, называющие себя почему-то так же, как и я, девелоперами, пытались пустить это место под бизнес-центры и элитные жилищные комплексы, или какими там еще птичьими именами сейчас называют гетто для богатеньких. Но что-то пошло никак. Засыпанные ручьи напитывают подвалы влагой, и в элитных кафе заводится и жрет дорогущую импортную облицовку уникальная крафтовая плесень. Близ жилищных комплексов нет ни одного детского сада или школы, не попадались нам детские площадки или просто скверики. Окна домов почти не светились, люди попадались на улице редкие и странные. Мало там вообще было чего-нибудь, нам по-человечески понятного, а непонятного, наоборот, было немало, и впечатление, что эти кварталы захватили инопланетяне, как-то не оставляло. Понятно, что мы ничего не выпили там.
Выпили мы – и поели – уже на Нижнем Валу, в заведении, которое внешне выглядело, как ребенок от гражданского брака пельменной и видеобара, но подавало отчего-то блюда и напитки мексиканской кухни. Может быть, над Подолом потерпел крушение дирижабль с мексиканскими нелегалами, которые перепутали пассаты с патиссонами; может быть, еще какая-нибудь странная история случилась там, навроде историй, что рассказывали незабвенные афропетербуржцы-музыканты Бэм и Серафим Макангила (последний не мне лично – я с ним встречался лишь однажды и очень случайно, в лесу под Калугой). Мексиканской кухни мне прежде не доводилось пробовать – теперь так мало мексиканцев в Иерусалиме! – но тут я остался очень доволен.
Все было вкусно, но мешало вот что. Я воспринимаю мир больше на звук, чем на вкус, и меня проще накормить теми же фабричными пельменями, но поставить при этом настоящих марьячей, и я буду уверен, что отведал что-то редкое, экзотическое, удивительно вкусное, изящное и острое. Тут же играло украинское попсовое радио, и в моих ощущениях осталось больше эклектики, чем экзотики. Эклектика, конечно, тоже жанр, кто бы спорил, но душа запросила стилистической стройности.
И тогда нас повели в “Катюшу”.
“Катюша” – это сеть предприятий общепита, стилизованных под предприятия общепита эпохи начала конца прошлого века, как ее видят обитатели эпохи конца начала века нынешнего. В них досконально соблюдаются детали, памятные нынешним сорока-пятидесятилетним; все те артефакты, сакральный смысл которых, а зачастую и назначение тщетно пытаться объяснять нашим детям. Для некоторых вещей даже я слишком молод, причем впечатление такое, что слишком молоды для них были уже мои родители, отчего и сам я ностальгии по этим предметам то ли лишился очень рано, то ли не приобщился вовсе никогда.
Там над столиками, покрытыми клетчатой клеенкой, висят те самые чешские застеклённые полки в темном шпоне под орех; на них покоится чешский, ГДР-овский и отечественный фарфор, висят чеканки на листовой меди, а в полках стоит макулатура: вожделенный Морис Дрюон, еще более вожделенный Валентин Пикуль, Жюль Верн, Вальтер Скотт, красный граф Толстой, просто граф Толстой, а уж за ним и вся школьная программа, забытая, как сон дурной, через четверть часа после написания последнего по ней сочинения: Бонч-Бруевич, Гайдар, Фадеев; Чернышевский с Добролюбовым, Некрасов, да не этот ваш нынешний, а тот, настоящий; двенадцатитомник Гоголя, Паустовского восемь томов, Маяковского двенадцать; а дальше для более широких слоев – толстые подшивки журнала “Крокодил” и его младшего украинского брата по имени “Перец”…
А к проигрывателю Рижского Электромеханического завода притулилась стопка румынских, болгарских и опять-таки ГДР-ских пластинок с невспоминаемыми белозубыми звездами в диковинных блондинистых прическах. В особо видном месте – видеокассеты с китайскими боевиками про каратистов, наверняка с гнусавым переводом вот того вездесущего синхрониста, которого, как нимфу Эхо, слышали миллионы, а не видел никто. Радиола “Спидола” притаилась в углу на своих тоненьких ненадежных лакированных ножках. Клянусь вам, мне померещились там телевизор “Темп” и холодильник “Юрюзань” – но, может быть, то был “Минск”. И еще не припоминаю, были ли на стенах ковры – должны были быть, я уверен. Утюги были там, и электросамовары там были. Короче, вот все то самое, всё то самое.
Вот так, подумал я, должен выглядеть рай, в который попадают честно и праведно прожившие свою жизнь вещи. Вещи, которые не прыгнули выше потолка, но и не посрамили своих разработчиков и создателей. Вещи, которыми люди старались утолить голод десятков поколений по нормальной жизни, по человеческому достоинству – и которые сделали это так, как вещи только могут это сделать. Добротные, надежные, бессменные, неуклюжие, неудобные, ненавистные старые вещи. Старое доброе зло.
Меню в “Катюше” создано в полной гармонии с концепцией. Там, помимо домашних наливок и настоек, которыми мы живо заинтересовались сразу, консервированной селедки с молодым лучком, картошечки в маслице с укропчиком и т.п., были, например, такие шедевры, как жареные пельмени – это блюдо не гостило на моем столе, наверно, с последнего визита Энди Цунского в наш никогда нам не тесный, даже когда гости помещались только стоя, уголок на Подводника Кузьмина. Надо еще посоветовать им включить в меню кофе с цикорием – мало ли, может, кто-нибудь ностальгирует именно по этому вкусу. Может быть, достать его уже негде, но, может быть, этот вкус можно убедительно подделать – да и подделывать-то нужно лишь до тех пор, пока достаточно много тех, кто его помнит. Потом можно выдавать за бренд все, что удобно – как это уже очень успешно и эффективно делают со многими артефактами и просто фактами той эпохи и предшествующих ей.
Скорость обслуживания и дружелюбность персонала в “Катюше” тоже исключительно соответствуют всему тому, что я помню о тех временах. За пельменями мне пришлось сходить на кухню и выразительно постоять там у двери. Вот зачем я до сих пор храню этот навык – выразительного стояния и явления собою живой укоризны! Больше-то он мне в жизни нигде не пригодился.
За финальным же аккордом наши проводницы посоветовали нам навестить уборную. Двери и стены там были практически сплошь оклеены вырезками из журналов “Работница” и “Новости кино”. В “Работнице” (выписывали которую не ради статей о счастливой доле советской женщины, а ради рецептов и, главное, выкроек!) печатали фотографии самих работниц, примеряющих конечные продукты этих выкроек. При той могучей силе воображения, какую развивал у советских людей постулируемый свыше примат духа над материей, эти фотографии выполняли функцию “Плэйбоя” – за хранение которого, кажется, можно было схлопотать статью. Не менее и не очень по-другому ценились вырезки из журналов про кино, кадры из фильмов, которые откровенно имели художественную ценность и демонстрировали неприкрыто красивую жизнь.
При более внимательном рассмотрении наклейки оказались фотообоями, изготовленными со специальной целью, и это заметно понизило градус моего восхищения. Это был не артефакт, а лишь концепт артефакта. Ну, или, конечно, артефакт концепта, но – тоже не то.
Кроме того, вспомнилось мне, лично я в детстве обклеил дверь родительской комнаты винными этикетками (кажется, я при этом даже выучил грузинский алфавит или, по крайней мере, значительную его часть); чем создал значительное неудобство, когда к нам домой должна была заявиться – с патронажным, видимо, визитом – моя классная руководительница.
В “Катюше” мы закончили наши похождения, ибо дальше ехать уже во многих смыслах было некуда.


Киев, день 6
Фотоальбом
Друзья мои! Не покупайте телефоны и другую дорогостоящую технику в местах, которые выглядят вот так. Попомните классика: не гоняйтесь за дешевизной, даже если не имеете духовного сана и в мыслях. Мы сэкономили примерно четверть стоимости телефона на покупке, но буквально на следующей же неделе ее же потеряли на его починке.
Но если отвлечься от грубого материализма, то экскурсия в это место была интересной и познавательной. Это было общежитие медиков – видимо, студентов-медиков и, видимо, тоже имени монаха Бертольда Шварца. Дата, выложенная мозаикой в вестибюле, напомнила мне об одном из лучших лет моей жизни – последнем лете перед школой. У входа сидели и мрачно курили, сменяя друг друга, люди с физиономиями закоренелых медиков. В одной из альтернативных вселенных наверняка есть планета, населенная одними медиками: они берут друг у друга анализы, ставят друг другу диагнозы, назначают лечение и производят пост-мортем вскрытие. Кстати, и планета патологоанатомов должна иметься в одной из альтернативных вселенных, и вот ее обитатели, должно быть, очень походят на людей, виденных нами в то утро.
Помещение №17, в которое нас направили по телефону, находилось за единственной бронированной дверью во всем коридоре.
Впоследствии наши уже иерусалимские телефонные эскулапы, лечившие прибор, проданный мне как новый, сообщили, что внутри его они нашли следы гибели вследствие утопления и последующей реанимации; решающую часть жизнедеятельности им удалось восстановить, но вернуть прибору молодость и изначальную юную резвость им оказалось не под силу. Не так ли, о читатель… впрочем, не довольно ли моралей?

В последний киевский день меня также назначено было остричь и побрить. Если стричься мне приходилось и до, и после моего 16-летнего периода отращивания хайра почти до… вот по этих пор, то в рамках борьбы с парадоксом Рассела брил я себя всегда сам, и до, и во время, и ныне. Я слышал, что на Большой Земле цивилизация дошла до значительных достижений в этой области, но суть их оставалась мне непонятной, и я до сих пор не имел с этой сферой ничего общего. Поэтому, когда мы еще только приехали в Киев, наши хозяева запретили мне бриться и велели отращивать волосяной покров, чтобы местному куаферу было, на чем явить свое искусство к вящему посрамлению ретроградов и скептиков.
Различные несуразности при покупке телефона заставили меня опоздать к назначенному часу в салон мужской стрижки и брижки, сиречь барбершоп под названием “Даборода”. Опоздание весьма расстроило мастера, и он, попрекнув меня и напомнив о своем плотном графике, принялся все же за дело.
Мастер усердно, легко и искусно колдовал над моей головой, не столь уже богатой шевелюрою, как в былые годы. Трудился он со всем возможным тщанием и прилежанием, и порою мне казалось, что он нисходит до совсем уже неразличимых деталей, уделяя свое внимание и заботу едва ли не каждому волосу на моей голове отдельно, иллюстрируя слова Писания “а у вас и каждый волос на голове сочтен”. На память мне пришел тот раввин из мемуаров Роберта Оппенгеймера, который иллюстрировал вечные истины примерами из повседневности: “Чему нас учит телефон? Тому, что сказанное здесь будет услышано там. Чему нас учит тариф на СМСки? Тому, что за всякое слово придется платить. А чему учит нас поезд? Тому, что можно выгадать минуту, а потерять жизнь.”
По прошествии примерно часа мастер пожаловался, что время, отпущенное ему, коротко, а искусство его – дело долгое, и побрить меня он не успевает. Отыскивая в зеркале разительные изменения в своей внешности, я рассеянно махнул рукой и пробормотал, что побреюсь я сам, когда долечу до дома. Мастер, показалось мне, был оскорблен в глубине души, но все же спросил, где же он, этот мой дом. Узнав же, он отчего-то понизил голос и сообщил: “Я тоже еврей!”
Клянусь, это было неожиданно. Телосложение и мускулатура моего цирюльника сделали бы честь любому клубу “Маккаби” в диаспоре, если бы русая борода саперной лопаткой и короткий ежик не устрашили начальство клуба..

Настало время в последний раз за этот заход пройтись по тенистым улицам и переулкам Киева. Мимо таинственных мест с названиями “Без Дверей”, “Маша Кейк”, “Аптека низьких цiн”, “Хорошо, всегда”, “Посольство биткойна в Украине” и “Київський музей О.С.Пушкіна” я проследовал к дому Евгении Петровны напротив бывшего ликеро-водочного завода, где мы прощались с любимыми нашими киевлянами.

Прощания были сердечными, полными грусти от предстоящего расставания и надежды на скорую встречу. Еще раз сфотографирована массовка на историческом диване, даны последние инструкции насчет балконных растений, подтверждены намерения о гастролях и участии маэстро в Иерусалимском фестивале И.С.Баха, если только позволят здоровье и соображения репертуарной комиссии… и всё-всё, друзья, и всё. Загружены в планшеты космические карты, до отправленья поезда осталось пять минут.

Маэстро с Илюшей зашагали вверх по Кудрявской, а мы, отчаянно махая им лапками, проехали мимо. Пронесся мимо Подол, древние церковки, красавец Днепр во всей своей необозримой ширине, с дачным островом посередине, шлакобетонные термитники Левобережья, придорожные рощи…

Более никаких приключений не было, и точно по расписанию голубокрылый лайнерок унес нас домой.

Comments

[spaniel90100]

Спасибо, что разбрасываете!