![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
День седьмой – Заходское – место без названия – Перевал – Лустберг и Ленка с Максом.
До Бори знакомые места. И ощущения.
Сентябрь, пополудни, тридцать лет с небольшим. На берегу озера, затерянного в лесах, на ничейной земле. В месте без названия. Мы лежим и смотрим на удивительные превращения облаков, летящих прямо над соснами. Все теряет значение, становясь понятным. Все становится один к одному, одно в одно. Ослепителен мир, ослепительно все.
Гордон неожиданно спрашивает: «Печкин! Ты вообще откуда?»
Я давно над этим вопросом работаю: чем ближе помирать, тем интенсивнее. Пока вопрос открытый. Корень где-то явно есть, но его нужно выкапывать изо мхов, он как-то очень хитро завернут. Но, конечно, он есть. В смысле – где-то есть народ, к которому я принадлежу целиком. Или был когда-то, или до сих пор есть.
А сам Гордон, при всем при том и при сём – неожиданно очень русский. И по языку, и по мироощущению, и по тому, как вписывается в ландшафт. Вот те на, а я и не замечал.
И мы идем по лесной дороге, как наши отцы ходили лет тридцать назад. Точь-в-точь. Вот так и ходили, вот так и беседовали. Разве что химический набор в головах был друговат.
Ходя по лесу, постоянно выходишь на дороги и решаешь, в какую сторону по ним идти. «Мы немного по этой дороге пройдем и опять углубимся в лес.» – «Тоже отличная метафора!»
Мудрый дедушка Тимоти Лири говаривал: если в вашем приходе не было смерти – приход потрачен зря.
В этот раз несколько раз отчетливо возник в сознании вопрос: «Блин, неужели никогда не вернусь сюда?» А хотя бы и так, что ж теперь? Как там было: если он у вас слишком короткий, вы что, не будете им пользоваться? А если слишком длинный, что, отрежете часть? А вариантов всего два: либо слишком короткий, либо слишком длинный. Либо уже и так нормальный, так чего ты гоношишься? А никто и не гоношится. Так же, как и лес вокруг: либо мокрый, либо сухой, какой он еще может быть? Хочешь один – иди вниз. Хочешь другой – иди вверх. Все равно, какой? – иди, куда идешь. Не переживай.
Точнее, конечно, переживай. Для того и пришел-то сюда. Но переживай без суеты.
Много раз находил такие места, где я бы остался стоять деревом навсегда. Посреди болота, на переправе через протоку, где солнце так ласково гладит по щеке, и плывут по-над горизонтом такие кучевые облака, и такой ветер налетает на золотые березы, что просто ах. Или на таком косогорчике, во мхах и валунах. Но дети! Дети будут плакать. Значит, все же продолжаем идти.
Думать обо всех только хорошее. При том все время ножик - держать в руке. Просто, чтобы не потерять. Мало ли, гриба найдешь – хватишься. Или, там, колбасы отпилить. Но думать обо всех только хорошее – очень важно.
Фаворов в Москве: как-то в Нью-Ёрке он понял, что перед смертью человек слышит всю музыку, которую слышал за свою жизнь, только очень быстро и наоборот. Я понял, что если хочу когда-нибудь умереть, то есть смысл начинать уже сейчас. И что это будет чертовски утомительно. То есть, лучше бы даже не пытаться.
Должно быть, только Катерина видела меня иногда таким, какой я есть. И пыталась это передать в своих работах; но стилистика ее ко мне не подходит обычно.
Т.к. поле по аксиоматике замкнуто на операции, определенные в нем, выход из поля возможен только через неопределенную операцию, либо через операцию с не членом поля. Второе мы пробовали, получалось неизменно. Первое некоторые пробовали, получалось не всегда. То есть, не всегда удавалось понять, что вообще получилось. Некоторые еще пробовали разделиться на ноль. Жаль их особенно.
Никакой абстрактной необходимости выходить из поля нет. Только субъективная потребность.
Что такое случилось с нами, от чего мы до сих пор очухиваемся, кто как может? и кто как не может? Что это такое было? И, совершенно верно, кто это сделал?
Мои жены – деревья: береза, клен и – каштан. Каковой не водится в наших краях, да.
Совершенно невозможно жуткие персоналии в электричке. Мутанты, Звездные войны. Генофонд совершенно ни к черту. Снимать такие лица на камеру и отправлять на запад, чтоб боялись.
Город, трамвай, Торжковская улица: «Товары для матери и ребенка». Пора, пора к матери и ребенку! Ну, ужо, предпоследний день.
Невероятная чистота, невероятное солнце – понятно, оно низкое – между стволов; невероятная легкость. Как хорошо!
Остаток дня проведен в Перевале. Молодые чемоданы под названием «Последний Свидетель» – полное ничтожество на данном этапе, что, конечно, не исключает дальнейшего становления. Многие из нас такими были, если не все. Силя же огорчил откровенно, припираться на концерт в таком состоянии – голимое неуважение к публике и к себе. Обидно: мы такого не заслужили.
Напоследок общнулись с Лустбергом и (одновременно) с Ленкой и с Максом. Ничего не поделать, лимит. Ленка хорошая. Ищет познакомиться с Веркой и с детьми. Как бы это устроить? Ленка хорошая, потому что умная и искренняяю.
Домой возвращался под дождем. Лег, открыл Блейка и прочитал на первой странице:
Seek Love in the pity of others’ woe,
In the gentle relief of another’s care,
In the darkness of night and the winter’s snow,
In the naked and outcast, seek Love there!
Вот, очевидно, чем я все время тут занимался. Экое возвышенное, блин, времяпрепровождение. Какой хороший я и песенка моя.
Сентябрь, пополудни, тридцать лет с небольшим. На берегу озера, затерянного в лесах, на ничейной земле. В месте без названия. Мы лежим и смотрим на удивительные превращения облаков, летящих прямо над соснами. Все теряет значение, становясь понятным. Все становится один к одному, одно в одно. Ослепителен мир, ослепительно все.
Гордон неожиданно спрашивает: «Печкин! Ты вообще откуда?»
Я давно над этим вопросом работаю: чем ближе помирать, тем интенсивнее. Пока вопрос открытый. Корень где-то явно есть, но его нужно выкапывать изо мхов, он как-то очень хитро завернут. Но, конечно, он есть. В смысле – где-то есть народ, к которому я принадлежу целиком. Или был когда-то, или до сих пор есть.
А сам Гордон, при всем при том и при сём – неожиданно очень русский. И по языку, и по мироощущению, и по тому, как вписывается в ландшафт. Вот те на, а я и не замечал.
И мы идем по лесной дороге, как наши отцы ходили лет тридцать назад. Точь-в-точь. Вот так и ходили, вот так и беседовали. Разве что химический набор в головах был друговат.
Ходя по лесу, постоянно выходишь на дороги и решаешь, в какую сторону по ним идти. «Мы немного по этой дороге пройдем и опять углубимся в лес.» – «Тоже отличная метафора!»
Мудрый дедушка Тимоти Лири говаривал: если в вашем приходе не было смерти – приход потрачен зря.
В этот раз несколько раз отчетливо возник в сознании вопрос: «Блин, неужели никогда не вернусь сюда?» А хотя бы и так, что ж теперь? Как там было: если он у вас слишком короткий, вы что, не будете им пользоваться? А если слишком длинный, что, отрежете часть? А вариантов всего два: либо слишком короткий, либо слишком длинный. Либо уже и так нормальный, так чего ты гоношишься? А никто и не гоношится. Так же, как и лес вокруг: либо мокрый, либо сухой, какой он еще может быть? Хочешь один – иди вниз. Хочешь другой – иди вверх. Все равно, какой? – иди, куда идешь. Не переживай.
Точнее, конечно, переживай. Для того и пришел-то сюда. Но переживай без суеты.
Много раз находил такие места, где я бы остался стоять деревом навсегда. Посреди болота, на переправе через протоку, где солнце так ласково гладит по щеке, и плывут по-над горизонтом такие кучевые облака, и такой ветер налетает на золотые березы, что просто ах. Или на таком косогорчике, во мхах и валунах. Но дети! Дети будут плакать. Значит, все же продолжаем идти.
Думать обо всех только хорошее. При том все время ножик - держать в руке. Просто, чтобы не потерять. Мало ли, гриба найдешь – хватишься. Или, там, колбасы отпилить. Но думать обо всех только хорошее – очень важно.
Фаворов в Москве: как-то в Нью-Ёрке он понял, что перед смертью человек слышит всю музыку, которую слышал за свою жизнь, только очень быстро и наоборот. Я понял, что если хочу когда-нибудь умереть, то есть смысл начинать уже сейчас. И что это будет чертовски утомительно. То есть, лучше бы даже не пытаться.
Должно быть, только Катерина видела меня иногда таким, какой я есть. И пыталась это передать в своих работах; но стилистика ее ко мне не подходит обычно.
Т.к. поле по аксиоматике замкнуто на операции, определенные в нем, выход из поля возможен только через неопределенную операцию, либо через операцию с не членом поля. Второе мы пробовали, получалось неизменно. Первое некоторые пробовали, получалось не всегда. То есть, не всегда удавалось понять, что вообще получилось. Некоторые еще пробовали разделиться на ноль. Жаль их особенно.
Никакой абстрактной необходимости выходить из поля нет. Только субъективная потребность.
Что такое случилось с нами, от чего мы до сих пор очухиваемся, кто как может? и кто как не может? Что это такое было? И, совершенно верно, кто это сделал?
Мои жены – деревья: береза, клен и – каштан. Каковой не водится в наших краях, да.
Совершенно невозможно жуткие персоналии в электричке. Мутанты, Звездные войны. Генофонд совершенно ни к черту. Снимать такие лица на камеру и отправлять на запад, чтоб боялись.
Город, трамвай, Торжковская улица: «Товары для матери и ребенка». Пора, пора к матери и ребенку! Ну, ужо, предпоследний день.
Невероятная чистота, невероятное солнце – понятно, оно низкое – между стволов; невероятная легкость. Как хорошо!
Остаток дня проведен в Перевале. Молодые чемоданы под названием «Последний Свидетель» – полное ничтожество на данном этапе, что, конечно, не исключает дальнейшего становления. Многие из нас такими были, если не все. Силя же огорчил откровенно, припираться на концерт в таком состоянии – голимое неуважение к публике и к себе. Обидно: мы такого не заслужили.
Напоследок общнулись с Лустбергом и (одновременно) с Ленкой и с Максом. Ничего не поделать, лимит. Ленка хорошая. Ищет познакомиться с Веркой и с детьми. Как бы это устроить? Ленка хорошая, потому что умная и искренняяю.
Домой возвращался под дождем. Лег, открыл Блейка и прочитал на первой странице:
Seek Love in the pity of others’ woe,
In the gentle relief of another’s care,
In the darkness of night and the winter’s snow,
In the naked and outcast, seek Love there!
Вот, очевидно, чем я все время тут занимался. Экое возвышенное, блин, времяпрепровождение. Какой хороший я и песенка моя.