![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Дома
Дома.
Веду машину, отвожу встречавшего нас Шурика. Ноги и руки прекрасно справляются с работой, знают все наизусть. Голова же – отсутствует. Пока Шурик вел, стоило чуть отключиться и подзаснуть, оказывался где-то на МКАД, на Профсоюзной...
Глаз выцепляет людей с автоматами – от некоторых зрительных штампов успел отвыкнуть. Вот, видимо, что в первую очередь видит человек, попавший к нам со стороны. Впрочем, глаз задевает только часть штампов, другие проскакивают незамечаемыми, как и должно быть.
Мысль: куда-то откуда-то вернулся, но не из дома и не домой. Я теперь уже нигде, должно быть, не дома. Я везде в гостях, и везде мой взгляд – взгляд путешественника. Строгий, внимательный, посторонний. Я был на своих детских и юношеских квартирах, и там, где в молодости был мой дом, известный многим как таковой. Моего дома там больше нет. Нет его и там, где сейчас живу. Есть дом, в котором я живу. Это немного разные вещи. Нет родной – моей – страны. Есть страны, в которых я живу. Список их растет. Научился – мечта детства, кажется, – быть своим и максимально быстро адаптироваться в любой местности, в любом кругу: в поезде Казань-Москва, в подмосковном магазине, на рынке города, скажем, Хайфы – нигде не пропадать научился. По крайней мере, внутренне не пропадать. Притом, без затрат, позиционировавшихся кое-кем как необходимые и почетные. Но при этом – по крайней мере на данный момент – лишился ощущения принадлежности к чему-то географическому. Лишился родины. Мне теперь весь мир одновременно и чужбина, и наоборот. Отечество же – Царское Село, будь оно неладно. Но таких Царских Сел рассеяно по миру немало. И причем я же с детства еще это знал, годов с семи-восьми, что у меня не одна родина, а много, и много языков, которые кажутся мне родными, и много музык, которые кажутся мне моими, и много городов, про которые другие говорят «тут я мог бы жить», или, вот, как Верка говорит про какую-нибудь картинку или место: «тут я живу». Я знал это с детства, и теперь чувствую, что это правда. Лишившись чего-то одного, но главного, теперь имею много разного. По этому поводу нужно еще потусоваться в астральных материях так же глубоко и полно, как потусовался я в них в этот раз на предмет жизни и смерти своей.
Вопрос, очевидно, назрел, потому что он уже поднимался: Гордон спросил меня, глядя в причудливо развивающиеся облака: «Печкин, а ты откуда?» Я, видимо, не догнал, стал размышлять о том, в каком же смысле задан вопрос. А когда (видимо) догнал, нашел особо расчехвощенную лисичку и сказал: вот, смотри. Я такой же. Корень у меня есть, только ты его поди найди. А он есть. Есть он, мой корень.» Дальше я гнал пургу про гомогенных и гетерогенных людей – это была пурга. А может, и про корень была пурга. Но в тот момент она таковой не ощущалась.
Вопрос назрел, а стало быть, придется ему разрешиться в какой-то из следующих заходов вглубь.
Вокруг говорят на чужом для меня языке: то же и в России. (В этот раз – то ли у меня что-то случилось все-таки со слухом, то ли говор в Метрополии изменился, но зачастую я вовсе не понимал отдельных слов, кусков фраз и целых фраз. Слышал звуки, но они не членились на понятные слова. Так бывает с совсем незнакомым языком.) Язык чужой – потому что на нем говорят о чужих мне вещах. Обнаружил, что то же с ивритом здесь. Соседка стоит на лестнице и о чем-то разговаривает по телефону со своим хахалем (обоим лопаты в руки и копать канавы, орошать родимый край, кони, блин, ментуры на них нету!): все понимаю, но не даю себе труда осознать. Если что-то говорит Верка, не важно, на каком языке – совсем другое дело: потому что не о чужих вещах. Таким образом, понятие «родной язык» не привязано ни к языку, ни к человеку. Об этом, видимо, писал: "На улицах вокруг меня незнакомый язык: незнакомые буквы и лица, и вид их дик. Я - часть суши, со всех сторон окруженная льдом."
Ощущение – неглубокой но вязкой грусти, вызванной, видимо, усталостью от перелета.
Веду машину, отвожу встречавшего нас Шурика. Ноги и руки прекрасно справляются с работой, знают все наизусть. Голова же – отсутствует. Пока Шурик вел, стоило чуть отключиться и подзаснуть, оказывался где-то на МКАД, на Профсоюзной...
Глаз выцепляет людей с автоматами – от некоторых зрительных штампов успел отвыкнуть. Вот, видимо, что в первую очередь видит человек, попавший к нам со стороны. Впрочем, глаз задевает только часть штампов, другие проскакивают незамечаемыми, как и должно быть.
Мысль: куда-то откуда-то вернулся, но не из дома и не домой. Я теперь уже нигде, должно быть, не дома. Я везде в гостях, и везде мой взгляд – взгляд путешественника. Строгий, внимательный, посторонний. Я был на своих детских и юношеских квартирах, и там, где в молодости был мой дом, известный многим как таковой. Моего дома там больше нет. Нет его и там, где сейчас живу. Есть дом, в котором я живу. Это немного разные вещи. Нет родной – моей – страны. Есть страны, в которых я живу. Список их растет. Научился – мечта детства, кажется, – быть своим и максимально быстро адаптироваться в любой местности, в любом кругу: в поезде Казань-Москва, в подмосковном магазине, на рынке города, скажем, Хайфы – нигде не пропадать научился. По крайней мере, внутренне не пропадать. Притом, без затрат, позиционировавшихся кое-кем как необходимые и почетные. Но при этом – по крайней мере на данный момент – лишился ощущения принадлежности к чему-то географическому. Лишился родины. Мне теперь весь мир одновременно и чужбина, и наоборот. Отечество же – Царское Село, будь оно неладно. Но таких Царских Сел рассеяно по миру немало. И причем я же с детства еще это знал, годов с семи-восьми, что у меня не одна родина, а много, и много языков, которые кажутся мне родными, и много музык, которые кажутся мне моими, и много городов, про которые другие говорят «тут я мог бы жить», или, вот, как Верка говорит про какую-нибудь картинку или место: «тут я живу». Я знал это с детства, и теперь чувствую, что это правда. Лишившись чего-то одного, но главного, теперь имею много разного. По этому поводу нужно еще потусоваться в астральных материях так же глубоко и полно, как потусовался я в них в этот раз на предмет жизни и смерти своей.
Вопрос, очевидно, назрел, потому что он уже поднимался: Гордон спросил меня, глядя в причудливо развивающиеся облака: «Печкин, а ты откуда?» Я, видимо, не догнал, стал размышлять о том, в каком же смысле задан вопрос. А когда (видимо) догнал, нашел особо расчехвощенную лисичку и сказал: вот, смотри. Я такой же. Корень у меня есть, только ты его поди найди. А он есть. Есть он, мой корень.» Дальше я гнал пургу про гомогенных и гетерогенных людей – это была пурга. А может, и про корень была пурга. Но в тот момент она таковой не ощущалась.
Вопрос назрел, а стало быть, придется ему разрешиться в какой-то из следующих заходов вглубь.
Вокруг говорят на чужом для меня языке: то же и в России. (В этот раз – то ли у меня что-то случилось все-таки со слухом, то ли говор в Метрополии изменился, но зачастую я вовсе не понимал отдельных слов, кусков фраз и целых фраз. Слышал звуки, но они не членились на понятные слова. Так бывает с совсем незнакомым языком.) Язык чужой – потому что на нем говорят о чужих мне вещах. Обнаружил, что то же с ивритом здесь. Соседка стоит на лестнице и о чем-то разговаривает по телефону со своим хахалем (обоим лопаты в руки и копать канавы, орошать родимый край, кони, блин, ментуры на них нету!): все понимаю, но не даю себе труда осознать. Если что-то говорит Верка, не важно, на каком языке – совсем другое дело: потому что не о чужих вещах. Таким образом, понятие «родной язык» не привязано ни к языку, ни к человеку. Об этом, видимо, писал: "На улицах вокруг меня незнакомый язык: незнакомые буквы и лица, и вид их дик. Я - часть суши, со всех сторон окруженная льдом."
Ощущение – неглубокой но вязкой грусти, вызванной, видимо, усталостью от перелета.
Ты уже писал об этом.
Здесь когда-то жил мой друг,
Только он пропал куда-то вдруг,
Только он здесь больше не живет.
Он оставил нам холодный лед,
Там, где он, ни нас, ни снега нет,
Там только та же полная луна,
Пусть она прольет на него свой синий свет...
Здесь когда-то жил я сам...