![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
Дома
Дома.
Веду машину, отвожу встречавшего нас Шурика. Ноги и руки прекрасно справляются с работой, знают все наизусть. Голова же – отсутствует. Пока Шурик вел, стоило чуть отключиться и подзаснуть, оказывался где-то на МКАД, на Профсоюзной...
Глаз выцепляет людей с автоматами – от некоторых зрительных штампов успел отвыкнуть. Вот, видимо, что в первую очередь видит человек, попавший к нам со стороны. Впрочем, глаз задевает только часть штампов, другие проскакивают незамечаемыми, как и должно быть.
Мысль: куда-то откуда-то вернулся, но не из дома и не домой. Я теперь уже нигде, должно быть, не дома. Я везде в гостях, и везде мой взгляд – взгляд путешественника. Строгий, внимательный, посторонний. Я был на своих детских и юношеских квартирах, и там, где в молодости был мой дом, известный многим как таковой. Моего дома там больше нет. Нет его и там, где сейчас живу. Есть дом, в котором я живу. Это немного разные вещи. Нет родной – моей – страны. Есть страны, в которых я живу. Список их растет. Научился – мечта детства, кажется, – быть своим и максимально быстро адаптироваться в любой местности, в любом кругу: в поезде Казань-Москва, в подмосковном магазине, на рынке города, скажем, Хайфы – нигде не пропадать научился. По крайней мере, внутренне не пропадать. Притом, без затрат, позиционировавшихся кое-кем как необходимые и почетные. Но при этом – по крайней мере на данный момент – лишился ощущения принадлежности к чему-то географическому. Лишился родины. Мне теперь весь мир одновременно и чужбина, и наоборот. Отечество же – Царское Село, будь оно неладно. Но таких Царских Сел рассеяно по миру немало. И причем я же с детства еще это знал, годов с семи-восьми, что у меня не одна родина, а много, и много языков, которые кажутся мне родными, и много музык, которые кажутся мне моими, и много городов, про которые другие говорят «тут я мог бы жить», или, вот, как Верка говорит про какую-нибудь картинку или место: «тут я живу». Я знал это с детства, и теперь чувствую, что это правда. Лишившись чего-то одного, но главного, теперь имею много разного. По этому поводу нужно еще потусоваться в астральных материях так же глубоко и полно, как потусовался я в них в этот раз на предмет жизни и смерти своей.
Вопрос, очевидно, назрел, потому что он уже поднимался: Гордон спросил меня, глядя в причудливо развивающиеся облака: «Печкин, а ты откуда?» Я, видимо, не догнал, стал размышлять о том, в каком же смысле задан вопрос. А когда (видимо) догнал, нашел особо расчехвощенную лисичку и сказал: вот, смотри. Я такой же. Корень у меня есть, только ты его поди найди. А он есть. Есть он, мой корень.» Дальше я гнал пургу про гомогенных и гетерогенных людей – это была пурга. А может, и про корень была пурга. Но в тот момент она таковой не ощущалась.
Вопрос назрел, а стало быть, придется ему разрешиться в какой-то из следующих заходов вглубь.
Вокруг говорят на чужом для меня языке: то же и в России. (В этот раз – то ли у меня что-то случилось все-таки со слухом, то ли говор в Метрополии изменился, но зачастую я вовсе не понимал отдельных слов, кусков фраз и целых фраз. Слышал звуки, но они не членились на понятные слова. Так бывает с совсем незнакомым языком.) Язык чужой – потому что на нем говорят о чужих мне вещах. Обнаружил, что то же с ивритом здесь. Соседка стоит на лестнице и о чем-то разговаривает по телефону со своим хахалем (обоим лопаты в руки и копать канавы, орошать родимый край, кони, блин, ментуры на них нету!): все понимаю, но не даю себе труда осознать. Если что-то говорит Верка, не важно, на каком языке – совсем другое дело: потому что не о чужих вещах. Таким образом, понятие «родной язык» не привязано ни к языку, ни к человеку. Об этом, видимо, писал: "На улицах вокруг меня незнакомый язык: незнакомые буквы и лица, и вид их дик. Я - часть суши, со всех сторон окруженная льдом."
Ощущение – неглубокой но вязкой грусти, вызванной, видимо, усталостью от перелета.
Веду машину, отвожу встречавшего нас Шурика. Ноги и руки прекрасно справляются с работой, знают все наизусть. Голова же – отсутствует. Пока Шурик вел, стоило чуть отключиться и подзаснуть, оказывался где-то на МКАД, на Профсоюзной...
Глаз выцепляет людей с автоматами – от некоторых зрительных штампов успел отвыкнуть. Вот, видимо, что в первую очередь видит человек, попавший к нам со стороны. Впрочем, глаз задевает только часть штампов, другие проскакивают незамечаемыми, как и должно быть.
Мысль: куда-то откуда-то вернулся, но не из дома и не домой. Я теперь уже нигде, должно быть, не дома. Я везде в гостях, и везде мой взгляд – взгляд путешественника. Строгий, внимательный, посторонний. Я был на своих детских и юношеских квартирах, и там, где в молодости был мой дом, известный многим как таковой. Моего дома там больше нет. Нет его и там, где сейчас живу. Есть дом, в котором я живу. Это немного разные вещи. Нет родной – моей – страны. Есть страны, в которых я живу. Список их растет. Научился – мечта детства, кажется, – быть своим и максимально быстро адаптироваться в любой местности, в любом кругу: в поезде Казань-Москва, в подмосковном магазине, на рынке города, скажем, Хайфы – нигде не пропадать научился. По крайней мере, внутренне не пропадать. Притом, без затрат, позиционировавшихся кое-кем как необходимые и почетные. Но при этом – по крайней мере на данный момент – лишился ощущения принадлежности к чему-то географическому. Лишился родины. Мне теперь весь мир одновременно и чужбина, и наоборот. Отечество же – Царское Село, будь оно неладно. Но таких Царских Сел рассеяно по миру немало. И причем я же с детства еще это знал, годов с семи-восьми, что у меня не одна родина, а много, и много языков, которые кажутся мне родными, и много музык, которые кажутся мне моими, и много городов, про которые другие говорят «тут я мог бы жить», или, вот, как Верка говорит про какую-нибудь картинку или место: «тут я живу». Я знал это с детства, и теперь чувствую, что это правда. Лишившись чего-то одного, но главного, теперь имею много разного. По этому поводу нужно еще потусоваться в астральных материях так же глубоко и полно, как потусовался я в них в этот раз на предмет жизни и смерти своей.
Вопрос, очевидно, назрел, потому что он уже поднимался: Гордон спросил меня, глядя в причудливо развивающиеся облака: «Печкин, а ты откуда?» Я, видимо, не догнал, стал размышлять о том, в каком же смысле задан вопрос. А когда (видимо) догнал, нашел особо расчехвощенную лисичку и сказал: вот, смотри. Я такой же. Корень у меня есть, только ты его поди найди. А он есть. Есть он, мой корень.» Дальше я гнал пургу про гомогенных и гетерогенных людей – это была пурга. А может, и про корень была пурга. Но в тот момент она таковой не ощущалась.
Вопрос назрел, а стало быть, придется ему разрешиться в какой-то из следующих заходов вглубь.
Вокруг говорят на чужом для меня языке: то же и в России. (В этот раз – то ли у меня что-то случилось все-таки со слухом, то ли говор в Метрополии изменился, но зачастую я вовсе не понимал отдельных слов, кусков фраз и целых фраз. Слышал звуки, но они не членились на понятные слова. Так бывает с совсем незнакомым языком.) Язык чужой – потому что на нем говорят о чужих мне вещах. Обнаружил, что то же с ивритом здесь. Соседка стоит на лестнице и о чем-то разговаривает по телефону со своим хахалем (обоим лопаты в руки и копать канавы, орошать родимый край, кони, блин, ментуры на них нету!): все понимаю, но не даю себе труда осознать. Если что-то говорит Верка, не важно, на каком языке – совсем другое дело: потому что не о чужих вещах. Таким образом, понятие «родной язык» не привязано ни к языку, ни к человеку. Об этом, видимо, писал: "На улицах вокруг меня незнакомый язык: незнакомые буквы и лица, и вид их дик. Я - часть суши, со всех сторон окруженная льдом."
Ощущение – неглубокой но вязкой грусти, вызванной, видимо, усталостью от перелета.