![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
(no subject)
Матвей Ич, глинтвейн определено был волшебный.
Или картошка с ветчиной.
Ночью приснился сон.
Квартира, расположением соответствующая нашему родовому гнезду на Московском проспекте. Которое нынче опустело и вообще неизвестно, где, но моих детей еще понянчить успело -- собственно, может быть, последних детей. Расположением, значит, такая. Только находится она где-то не то в Германии, не то в Америке. То есть, за окном не Московский проспект, а то ли какая-то железнодорожная сортировочная бесконечность, то ли какие-то заснеженные лесотундры.
Мы сидим в большой комнате. В комнате Дины Ефимовны. В отнорочке спит Эрик. Мы -- это мы, кажется, Анька тоже, и Цунский и его current-девушка. И, возможно, еще кто-то. Времени малость за полночь.
И Цунский показывает новую песню. И офигительную, надо сказать, песню. Музыка в ней такая, мелодия, несколько несвойственная для Цунского, а, скорее, что-то напоминающая из Андрея Петрова, из Рыбникова, из Гладкова -- из хороших поздних советских кинофильмов. Очень такая взволнованная, широкая, будоражащая, волнами такими, да, волнующая, льющаяся, зовущая. Многовато букв "щ", не описать. Текста почти не запомнил. В куплете, тихом и как бы речитативном, было две части, первую не помню со всем, там было что-то про жизнь, про Москву, и шире, про жизнь, а во второй части, в последних шести условно строках -- о том, как Цунский встретился с Тикки и рассказал ей об этом, а она сказала, что одна ее знакомая Мэгги (может, и Легги, не расслышал и не переспросил) ей по этому поводу сказала что-то такое... какая-то фигня... а потом -- потом шел припев, и из него я запомнил вторую строчку:
Оставайтесь --
Такими, какими вас помнят. -- ой, и мелодию под эту строчку помню: ля-си-ре/фа..-до/ми.. ля-си/ре-си-си-си-до-си-ля-соль/ми...
И больше ничего. Потому что, пока он пел, и его current-девушка ему подпевала довольно неплохо, они разошлись, а Эрик спит тут же, даже не за стеночкой, и мы с женой начали быстро-быстро все застолье перетаскивать на кухню, табуреточки, рюмки, закусь -- и так я не запомнил ничего; к тому же, тут вдруг в коридоре начал гормко кашлять Собака -- и это было уже у нас, в Иерусалиме, дома, и никакого Цунского, никакой новой его офигительной песни, только темнота, холод, собака кашляет, сырость, дети спят... все спит... сон это был.
Два. Утром видел, как рождается кедр. Иду с собакой по дворику, вижу что-то странное в траве, не гриб ли псилоциб ли? нагибаюсь -- нет, это кедровый орех, только он уже раскололся, одна скорлупинка отвалилась, а другая еще на нем, как скорлупка на только вылупившемся цыпленке. Взял за сам орех -- а он, оказывается, внутри полый, круглая полость в нем, и в нее воткнуты были четыре иголочки, а корешок этих иголочек уже в земле. Орех легко снялся с иголочек, и они расправились, каждая в свою сторону света.
Приеду лет через двадцать -- а там кедр стоит. А я его еще орехом видел. Хотя, конечно, мало шансов у него. Очень мало шансов, при здешней нынешей жизни. Катится все в тартарары, а он решил родиться, такой кедр -- ведь убежать не сможет, если что... Турки все леса пережгли на уголь и продали в Европу, евреи потом насадили заново, потом они же и изводят, а для араба дерево всегда было как недоразумение какое-то, если оно, конечно, не миндаль и не маслина.
Три. В Ган-Ацмаут поехали утром -- ну, когда Анька от математички пришла. Там было сыро, холодно, пасмурно -- Муравей запросился домой и БАЙ, но забыл потом: показали ему ворон. Ворон там много, и они здоровенные. Они купались в ручейке: натурально, голыми ногами, боком-боком, забирались в ручей и принимались ежиться, ерзать крыльями и приседать, беззвучно охая -- вода холодная. Муравейка смеялся. Они с Анькой кормили ворон читосом-икс-игуль, вороны клевали, и Аньке я показал, что у ворон точно, как у них в классе, есть вороны мекубалим, есть так себе, а есть отверженные.
Ну, и еще я там забирался в подземные бассейны вот эти -- ничего раньше про них не знал, теперь узнаю, пожалуй. Очень засранно там внизу, а то бы полазил с большим любопытством.
Или картошка с ветчиной.
Ночью приснился сон.
Квартира, расположением соответствующая нашему родовому гнезду на Московском проспекте. Которое нынче опустело и вообще неизвестно, где, но моих детей еще понянчить успело -- собственно, может быть, последних детей. Расположением, значит, такая. Только находится она где-то не то в Германии, не то в Америке. То есть, за окном не Московский проспект, а то ли какая-то железнодорожная сортировочная бесконечность, то ли какие-то заснеженные лесотундры.
Мы сидим в большой комнате. В комнате Дины Ефимовны. В отнорочке спит Эрик. Мы -- это мы, кажется, Анька тоже, и Цунский и его current-девушка. И, возможно, еще кто-то. Времени малость за полночь.
И Цунский показывает новую песню. И офигительную, надо сказать, песню. Музыка в ней такая, мелодия, несколько несвойственная для Цунского, а, скорее, что-то напоминающая из Андрея Петрова, из Рыбникова, из Гладкова -- из хороших поздних советских кинофильмов. Очень такая взволнованная, широкая, будоражащая, волнами такими, да, волнующая, льющаяся, зовущая. Многовато букв "щ", не описать. Текста почти не запомнил. В куплете, тихом и как бы речитативном, было две части, первую не помню со всем, там было что-то про жизнь, про Москву, и шире, про жизнь, а во второй части, в последних шести условно строках -- о том, как Цунский встретился с Тикки и рассказал ей об этом, а она сказала, что одна ее знакомая Мэгги (может, и Легги, не расслышал и не переспросил) ей по этому поводу сказала что-то такое... какая-то фигня... а потом -- потом шел припев, и из него я запомнил вторую строчку:
Оставайтесь --
Такими, какими вас помнят. -- ой, и мелодию под эту строчку помню: ля-си-ре/фа..-до/ми.. ля-си/ре-си-си-си-до-си-ля-соль/ми...
И больше ничего. Потому что, пока он пел, и его current-девушка ему подпевала довольно неплохо, они разошлись, а Эрик спит тут же, даже не за стеночкой, и мы с женой начали быстро-быстро все застолье перетаскивать на кухню, табуреточки, рюмки, закусь -- и так я не запомнил ничего; к тому же, тут вдруг в коридоре начал гормко кашлять Собака -- и это было уже у нас, в Иерусалиме, дома, и никакого Цунского, никакой новой его офигительной песни, только темнота, холод, собака кашляет, сырость, дети спят... все спит... сон это был.
Два. Утром видел, как рождается кедр. Иду с собакой по дворику, вижу что-то странное в траве, не гриб ли псилоциб ли? нагибаюсь -- нет, это кедровый орех, только он уже раскололся, одна скорлупинка отвалилась, а другая еще на нем, как скорлупка на только вылупившемся цыпленке. Взял за сам орех -- а он, оказывается, внутри полый, круглая полость в нем, и в нее воткнуты были четыре иголочки, а корешок этих иголочек уже в земле. Орех легко снялся с иголочек, и они расправились, каждая в свою сторону света.
Приеду лет через двадцать -- а там кедр стоит. А я его еще орехом видел. Хотя, конечно, мало шансов у него. Очень мало шансов, при здешней нынешей жизни. Катится все в тартарары, а он решил родиться, такой кедр -- ведь убежать не сможет, если что... Турки все леса пережгли на уголь и продали в Европу, евреи потом насадили заново, потом они же и изводят, а для араба дерево всегда было как недоразумение какое-то, если оно, конечно, не миндаль и не маслина.
Три. В Ган-Ацмаут поехали утром -- ну, когда Анька от математички пришла. Там было сыро, холодно, пасмурно -- Муравей запросился домой и БАЙ, но забыл потом: показали ему ворон. Ворон там много, и они здоровенные. Они купались в ручейке: натурально, голыми ногами, боком-боком, забирались в ручей и принимались ежиться, ерзать крыльями и приседать, беззвучно охая -- вода холодная. Муравейка смеялся. Они с Анькой кормили ворон читосом-икс-игуль, вороны клевали, и Аньке я показал, что у ворон точно, как у них в классе, есть вороны мекубалим, есть так себе, а есть отверженные.
Ну, и еще я там забирался в подземные бассейны вот эти -- ничего раньше про них не знал, теперь узнаю, пожалуй. Очень засранно там внизу, а то бы полазил с большим любопытством.