(no subject)

[pechkin]

В ответ на вопрос Джеки о вернуться.

(Ночью какой-то много думал о Джеке, вспоминал, как она Беньку выхаживала, когда из того уже все силы вышли, и собака тихо помирала, ни на что не жалуясь, ни против чего не протестуя, так, как только дворовые собаки и умеют помирать, сразу попадая в собачий рай, про который я как-то писал уже где-то, где много высокой травы, в которой легко бегают все праведные собаки, и у всех один Хозяин...)

В силу причин, о которых я license myself не распространяться, раздумья на эту тему меня как раз незадолго до ее вопроса посетили.



Так вот. Вернуться не то, что не хочется, но -- не можется. Само слово "вернуться" предполагает некоторую особую связь с местом, в которое предполагается. Связь отношением принадлежности. Такая связь у меня если и есть с каким-либо местом, то уж скорее с Заходским-Каннельярви, чем с Невским проспектом. Не говоря уже о.

Я помню, что родился и вырос в Ленинграде-Петербурге. Этого города нет уже на земле. В том городе, который сейчас стоит на его месте, я ориентируюсь с трудом, не могу пользоваться наземным транспортом, потому что все его маршруты переменились, не могу найти знакомых магазинов, любимых кафе, да и просто знакомых нахожу с трудом -- с гораздо большим трудом, чем найти их в Сети. В нем осталось еще много от того города, но это по большей части что-то такое, что не требует моего участия в себе -- реки, парки, привокзальные пространства. В результате -- у меня нет чувства, что я житель этого города. С тем же успехом можно было бы попробовать вернуться в Москву или, скажем, Лондон -- я тоже неплохо ориентируюсь в нем по карте. Или, во всяком случае, хотел бы уметь это делать. Есть еще много городов, которые населены дорогими для меня тенями.

Другое дело, что я несу в себе и стараюсь передать детям те черты, которые, как считалось когда-то, свойственны жителям этого города: "ленинградская вежливость", "питерский снобизм" -- что-то из этой оперы. Например, у нас в доме, -- так же, как у моей бабушки -- если упал кусок хлеба, его нужно поднять и обдуть -- подозреваю, что в оригинале было поцеловать -- и положить обратно на стол. Мне где-то (в Хайфе) говорили, что ("hоворили, шо") это типично питерская черта.

Но к этому возвращаться не нужно, потому что это и так во мне. К этому не вернуться, потому что от этого не убежать.

Другое дело, конечно, что ни один уголок планеты пока не приютил меня так, как то самое Заходское-Каннельярви. Но туда вернуться невозможно, потому что там не живут, там бывают. Максимум того, что отпущено -- бывать там почаще. Хотя бы раз в два-три года. Ну, и надеяться, что где-нибудь на планете найдется еще такое убежище. Может, в Канаде. Может, в Ирландии. Вот, Ахзив же нашелся, приютил, принял своим.

Ощущаю ли я какую-то утрату? Нет. Не более, чем любой человек в моем возрасте. Кроме того, не могу сказать, что я любил то Купчино и тот Веселый Поселок; я принадлежал к тому фрагменту пространственно-временного континуума (ну, блин, как это еще точнее назвать, то сочетание времени и места), я был его частью, оно меня создало. Но это не подразумевает, что я его любил и что я по нему скучаю. Скучаю я, если уж вообще, по совсем другим вещам. Не по Питеру 1993-го года, а по тем людям, которые мне в нем встречались, и даже еще точнее -- по тем делам, которыми мы с этими людьми занимались в нем. Не по Купчино конца 1980-х, а по молодым маме и папе, по детству.

"Но разве станешь второй раз юным,
Какие ни ставь на скрипку струны?" -- позволю себе самоцитату (впрочем, там по-другому... надо бы залезть, посмотреть, может, поменять).

А территориально-темпорально, чтобы рвало на родину -- так нет.

Частью русского народа я себя не ощущал никогда, и, думается, имею к тому основания. Я по-прежнему считаю своим долгом симпатизировать его судьбе, восторгаюсь его достижениями, любуюсь им при возможности -- но не считаю себя обязанным стремиться к нему принадлежать. Надо сказать, что такие же отношения у меня и со многими другими народами. Мне уже не нужно быть ирландцем -- достаточно любить и знать Ирландию. При этом, кстати, прощая -- или не прощая -- те черты национального характера, которые мне несимпатичны. Должно быть, при некотором информационном усилии я мог бы проникнуться величием, чаяниями, проблемами и духом любого достаточно заметного с воздушного шара народа.

В точности так же складываются мои отношения с еврейским народом. Я считаю себя вправе сочувствовать ему, изучать его культуру и жизнь, служить ему даже в каком-то смысле -- не будучи при этом его частью, не принадлежа к нему ни изначально, ни опосредованно. (У сына моего есть залог принадлежности к этому народу и к его завету с Богом, у меня лично -- нет.)

Что же касается государства, то -- здесь я необъективен, пристрастен я здесь -- еврейское государство мне по каким-то причинам заметно симпатичнее, чем российское. Возможно, потому что моложе и не такое грузное, обрюзгшее, с закоснелыми методами и не менее закоснелыми, заскорузлыми средствами уклонения от этих методов. Мне импонирует в Израиле то, что он бесконечно ближе к человеку, чем Российская Федерация; Маяковский считал (применительно к Латвии и чистоте на улицах), что "в размерах загадка: была бы таких размеров Русь, всю в неделю умыть, причесать и одеть берусь". Но не только в размерах. И в климате, и в истории, и в сложносоставности, и в отсутствии имперских привычек, в тысячелетней провинциальности, и много еще в чем.

Это я не говорю, что здесь я не боюсь быть ограбленным полицией или избитым подростками на собственной лестнице. (Логически строгих обоснований этому нет, но -- не боюсь вот, и все тут.) И даже уже привык к этому. О том, что если здесь Аньке придется возвращаться после восьми вечера через дворы -- а хоть бы и из города -- мне и в голову не придет беспокоиться, а в Москве придется встречать как минимум от метро и шарахаться от каждого куста, ощупывая в кармане газовый баллончик или что придется. Что в Израиле не надо бояться человека с ружьем -- по крайней мере, не там, где мы живем, если говорить буквально; да и везде, если понимать фигурально: не надо бояться, а если сомневаешься -- возьми свое ружье и проверь у него документы. Что никто не назовет нас тут никакими мордами, а кто назовет, тот об этом быстро пожалеет, будь то имбециленок в анькиной школе (ему классная устроит такую политинформацию, что рад не будет весь класс) или корова-соседка (впрочем, глаза у нее не коровы, а козы. Сидоровой козы. И она сама навряд ли думает то, что говорит, потому что думать с такой скоростью, как она говорит, невозможно.) Но зато при случае напомнить, что все мы тут одной крови, не упустит возможность ни старик-фалафельщик из йеменитской фалафельной напротив колледжа, ни американка-медсестра в роддоме, ни одессит-слесарь на заводе. (Скажите, вы когда-нибудь состояли в кровном родстве со слесарем из Одессы? Нет, а еще до первой?) Ни даже та же сидорова коза соседка снизу. Этого всего я не говорю.



Не замечать оживление и подъем в нынешней России, по крайней мере, в Москве и в зоолетней части Петербурга, я не могу; но позволю себе вслух заметить (как много я сегодня себе позволяю, однако! шо-то я разрезвился так), что оживление это и подъем не внушают мне оптимизма; какого-то Пелевина вижу под этим всем, какие-то грибки, бурно разрастающиеся на нездоровом (или, не дай бог, уже отболевшем) теле, какую-то активность примитивных организмов, торопящихся сделать себе свой кусок жизни в ходе большого разложения и гибели. Не могу ничем аргументировать свою точку зрения, это только художественные ощущения.

В то же время, как всякий, мне кажется, здравомыслящий человек в моем возрасте, я не могу не сознавать, что "весь мир -- дурдом, все люди -- санитары" (с), или что весь мир тюрьма, а Дания в нем -- темница из наихудших, как сказал тоже классик.

Вариант поехать снова в Россию принимается к рассмотрению. Если будет совсем плохо с работой там, где мы, то нет никакой принципиальной невозможности ломануться со всем семейством в Москву и там пытаться устроиться, задействуя родственников и знакомых кролика. Но чем Четвертый Кузяпкинский проезд должен быть мне роднее, чем пинат Абарбанель ва-Абулафия или Ист-Вест авеню -- не возьму в толк.

Надежд на возобновление активной творческой деятельности с таким переездом я не связываю. Я как поэт, мне кажется, в принципе уже все сказал. Кое-что даже и не по разу. Если появятся новые темы, будут новые вещи. Но почему они скорее появятся на Четвертом Кузяпкинском, чем где-либо еще? Уж скорее новые темы произойдут от окруженности новыми людьми, чем старыми, знакомыми. Хотя, конечно, старые знакомства подразумевают другие уровни коммуникации, недоступные новым.

Конечно, в Москве будет легче найти музыкантов и начать переигрывать старые вещи, а может быть, и записать. Но это тоже будет не совсем творческая жизнь, а что-то вроде творческой гальванизации. Альбом с концертным исполнением таких вещей следует назвать "Печкин Андед". Я против этого, даже если публика и за. В конце концов, как я уже говорил, Браин своим альбомом избавил меня от возвращения к хиповской тематике.

А что касается проблем, так я давно уже пришел к выводу, что количество проблем одинаково что у короля, что у королевского свинопаса. (А может статься, что и у королевской свиньи, хотя это отдает кощунством на замысел Божий.) Качество проблем у всех разное, и многие часто высказывают пожелание взять на себя проблемы другого, как правило, взамен своих, но мир устроен так, что это не удается -- по крайней мере, не удается обменять свои проблемы на чужие. Писатели исследовали проблемы, которые могли бы из этого произойти. В том же, что этого не происходит, видится мне глубокий, почти провиденческий смысл. У моего мальчика проблема в том, что из двух маленьких машинок ("бв-в-в! дясь! ма-а!") одна пропала, и никак не удается ее найти, ни "тя", ни "тю". (Слово "тю" появилось буквально сегодня: "А-тю!" -- "Я тут!" Раньше этот термин употреблялся только для игры в ку-ку и выглядел как "а-тя!", причем он очень старый, ему уже за полгода, он из совсем древних пластов Эриковского языкообразования.) Для меня это проблема пустяковая -- но как знать, а может, мои проблемы -- не пишется, не сочиняются никак барабаны к "Синим коням", лень редактировать гитару, ску, гру и некому ру -- пустяки для него?

А в качестве неожиданного для меня самого эпилога -- еще цитата: "Мюнхаузен ценен не тем, что летал или не летал на луну! А тем, что никогда не врет!" К чему бы это -- сам не знаю. Может, вычеркну потом.