![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
(no subject)
Это удивительно все-таки, насколько с некоторыми вещами я просто созвучен, а с некоторыми, даже не созвучными вроде вовсе - резонирую.
Кинг Кримсон поначалу восхищал смелостью, сложностью и головокружительной четкостью. Я услышал его впервые (Larks' Tongues), уже зная наизусть весь Пинк Флойд - с моей методичностью я записал себе все существовавшие на тот момент альбомы и знал их наизусть. За исключением тех мест, которые попадали за предел стороны кассеты. Я помню их все и сейчас, а если кого-то это удивляет (что вряд ли), то мой добрый знакомец ветеринар из Волгограда Стинг Царицынский помнил наизусть всю свою коллекцию катушек и пластинок, а приезжал он с любимыми бобинами, на которых порядковые номера были трехзначные.
И сначала я учился у этой музыки импровизации. Не буду говорить, что чему-то научился - сомневаюсь. Давно не проверял. Думаю, что научился кое-чему, но не тому, чему учился. Хотя бы просто потому, что меня тогда убеждали (и я соглашался, кажется?) что вся эта музыка - импровизация, что ничего они не репетируют, а только сидят и импровизируют без конца, и все у них получается, потому что они настоящие музыканты, настоящие сумасшедшие и кушают настоящие наркотики, которые по-настоящему меняют их сознание. Поскольку мы тоже настоящие музыканты и настоящие сумасшедшие, а если нет, то можем ими сделаться, то все дело, получалось, в настоящих наркотиках, которых, вот беда, в достижимом пространстве что-то не найти. Ну, и еще инструменты нужны настоящие. Которые сами играют, только их коснись. Такие есть, мы читали, и даже сами чувствовали разницу между гитарой с мебельной фабрики им. Луначарского №2 за 16 рублей и тысячерублевым фендер-стратокастером, который кто-то по доброте нам дал потрогать.
(А первая встреча моя с Энди Цунским состоялась так: я зашел на кухню сквота на Декабристов, а там у газовой плиты горели все четыре конфорки, давая и тепло, и свет, а за столом сидел огромный рыжий человек и играл на гитаре Cirkus. И я поразился тем, что кто-то может это сыграть, а он - что кто-то может это узнать и восхититься; и мы подружились на долгие годы. И он написал мне текст! Он знал текст, потому что ему посчастливилось подержать в руках конверт от винила.)
Потом течение темы изменилось, декорации стали другие, индейское лето 1988-го сменила волшебная зима 1993-го. А Кинг Кримсон остался со мной. Теперь я уже его не просто сильно любил, а даже, можно сказать, питался им. Я читал Гурджиева, слушал текстовым ухом Щербакова, а музыкальным - Beat и Discipline. Вкус мой тянулся к горькому, я так это называл тогда. Кажется, моим наркотиком тогда был даже не алкоголь, а табак. (Не считая одной ночи, когда позвонил Баграт и спросил, что я делаю, а я ответил, что курю пяточку, читаю Мелетинского о волшебной сказке и слушаю The Hangman's Beautiful Daughter; и Баграт в восторге сказал, что я человек с высоким чувством гармонии.) А в другой раз Шамахов принес видео - кажется, вот это https://youtu.be/tvE3dYKHxwU - и я понял (посреди Industry), что эти люди слышат, как звучит Вселенная, космос, и честно, без прикрас, ничего не тая и не адаптируя, передают это звучание. Что на самом деле мир устроен вот так, невидимая нам макро- и микромеханика мира работают вот так, в этих размерах, в этих тембрах, в этих гармониях. А они это слышат, передают - и не лопаются, не взрываются от этого, потому что у них есть хитрая и строгая дисциплина.
Тогда я открыл для себя Фриппа-философа. Сейчас я могу уже испытывать даже какую-то иронию по отношению к его серьезности, но кому-нибудь, может быть, и Арво Пярт забавен, а уж Тарковский-то и подавно; к любому философу, к любому вдохновенному человеку и к любому вдохновению можно отнестись с иронией, вопрос только - надо ли. Дает ли это больше, чем забирает. Не всегда получается этим вопросом задаться, но когда можно, то я задаюсь. Ирония вообще сама по себе ведь не возвышает иронизирующего, ага.
И тогда мне стали открываться откровения уже не о мире, а обо мне в нем. Высказывание о том, что отношения между нотами отражают отношения между музыкантами, объяснило мне, почему такие симпатичные и сильные вещи так натужно или вяло у меня получаются. И почему разваливаются составы. И помогло выстроить тогдашнюю "Птицу Си" - периода записи Oxalis. Выстроить в звуке и выстроить в жизни. В моей жизни, по крайней мере. Высказывание "лучше проявиться с плохой нотой, чем воздержаться от хорошей" - помогло сподвигнуться на серию концертов Р*ождества, увенчавшуюся "Пепельной Средой" в театре "Суббота" - или "Бир Саллен" в "Белом кролике", смотря как считать вершину. "Начинай с возможного и постепенно продвигайся к невозможному" - стало моей жизненной программой - не сразу, на это ушло десятка полтора лет; но я успел. Много еще чего. "Спокойствие - это нужное напряжение. Напряженность - это ненужное напряжение". "Музыка - это архитектура тишины." "У нас есть три права: право работать, право платить за возможность работать, и право расплачиваться за последствия работы."
Потом был снова период любви скорее физической, чем духовной: я говорил тогда, что слушаю такую музыку, чтобы давлением изнутри черепа уравновесить давление на него снаружи. Это был период VROOM и THRAK - период гибели и распада всего, завязанного на том, что осталось за горизонтом, одиночества и сумбура, период учебы, период мучительного взросления в чужом краю. И самое яркое из недлинной истории моих мистических переживаний я испытал, сейчас-сейчас, у меня все в голове записано - на Бегине, подъезжая к развязке с Голомбом (тогда еще не было Холиленда наверху и туннеля внизу), в шесть часов утра, возвращаясь с ночной смены на заводе "Солель" в дом, где спали жена, собака и два тогдашних ребенка, в нашей зеленой "Лягушке", когда заиграло "Happy with what you've got to be happy with". Вдруг весь окружающий мир наполнился смыслом, содержанием, подлинностью; все вдруг стало складно и ясно, добро и ладно, правильно и прекрасно. И из-за Гиловской горы выкатилось на меня огромное, горячее и беспощадное, дарящее жизнь и боль солнце.
А потом, уже вот совсем недавно, сын мой начал слушать эту музыку. И вместе с ним я серьезно прошелся по альбомам, в которых раньше не гулял так вдумчиво и внимательно - Lizard, Islands... Здесь тоже были мгновения высшего счастья, кстати: когда поднимаешься наверх, а из детской ванной сквозь шум душа кто это свистит The Song of the Gulls? да так точненько, так чистенько, с чувством, с дисциплиной даже! Правильно все сделал, Печкин-папа, не зря все.
И вот тут я подхожу уже совсем к тому, для чего все это начал писать, а силы что-то как-то покинули меня. А остался ли еще табачок в кисетце?
Это случилось со мной в Забрже, в прошлую субботу. Услышав саксофон и флейту Мела Коллинза, которые я узнаю по звуку, кажется, как узнаю максовскую скрипку, пять четвертей, немецкой работы, с кем бы он на ней ни играл, в поздних вещах, из двухтысячных, где перебрасываются сложнейшими бомбами три барабанщика, из которых Пэт Мастелотто - самый скромный; и после этого услышав стик Тони Левина поверх барабанных дуэтов Гевина Гаррисона и Мастелотто, всю фантастическую, не укладывающуюся в голове мощь современного Кримсона в таких старых, казалось, заигранных и отлитых в бронзе, чугуне и золоте вещах, как Epitaph или The Pictures of the City - я понял вдруг, как мне нужно жить дальше, как соотносить свое настоящее со своим прошлым, чтобы продолжать двигаться в невозможное будущее. Вот так. Вот так нужно сочетать нежную романтику двадцатилетнего юноши с опытом, умом и мощью сорокалетнего мужчины. Вдруг все совпало, все шестеренки соединились, что-то внутри вздрогнуло, и стрелки пошли рвать паутину.
Когда я раздобуду аудио с этого турне, я обязательно снова вернусь к этому тексту и раскрою его подробнее. Сейчас я вправду ужасно устал, неделя по возвращении выдалась исключительно "немного сумасшедшая" на работе. Но при этом я спокоен и полон радости. Я слышал великое. Выходя из зала, я сказал Эрику: ты еще молод и, может быть, услышишь что-то лучше этого; а насчет меня - я не думаю. Но мы прикоснулись сейчас к огромному, огромному чуду.
В очереди за мерчом что-то такое я Эрику сказал, что мы не для того проделали четыре тыщи километров, чтобы что-то там; и стоявший впереди человек спросил: "Ile tysiaci, przepraszam?" - "Cztery", - ответил я, и он присвистнул и сказал, что его личный рекорд - полторы тыщи, в Париж он на них ездил. Вот чем хороша Европа - слитное пространство, сел и поехал.
Фрипп постарел, стал ниже ростом, чуть поубавилось в нем поразительного величия - но, может быть, это я вырос, а еще насмотрелся его всякого разного на видео, и реальная картинка портит прекрасный образ в воображении. Кто величав и полон пластики и вдохновения у них на сцене - так это Тони Левин. Мел Коллинз тоже совсем не молод, но молод душой, звук у него удивительно молодой, чуть ли не хиповский, прямо вот как тогда - тогда, когда меня еще не было. Пэт Мастелотто - достойный фундамент этого здания. Он спокоен, весел, предупредителен и великолепен. Якко Якщик (может быть, сам он произносит Jakko Jakczyk по-другому - не знаю, не слышал) - вот именно что, как кто-то в интернетах написал, ridiculously good. Он поет в той же манере, что пели вокалисты первых, до-Бельюевских альбомов, но лучше, мощнее. Грудь у него шире в разы, диафрагма тверже. А еще ведь и гитарирует - не блистательно, но безукоризненно вполне, и не без божьей искры. Второго барабанщика, нового - Джереми Стэйси - я не разобрал. Нужно еще слушать и смотреть. Он трудно вербализуется. А Гевин Гаррисон в конце выдал такое соло, что буквально захватило дух - да разве может человеческое существо, из мяса, хрящей и всяких неаппетитных жидкостей, создавать такую конструкцию мыслей, эмоций и математики! От остальных хотя бы я знал, чего ждать, а это было совершеннейшей неожиданностью и размазало по креслу, как самолет бабочку.
Так вот оно что, думал я уже совсем ночью. Так вот оно, значит, как... Вот такая, значит, флейта на вот таких вот барабанах...
Кинг Кримсон поначалу восхищал смелостью, сложностью и головокружительной четкостью. Я услышал его впервые (Larks' Tongues), уже зная наизусть весь Пинк Флойд - с моей методичностью я записал себе все существовавшие на тот момент альбомы и знал их наизусть. За исключением тех мест, которые попадали за предел стороны кассеты. Я помню их все и сейчас, а если кого-то это удивляет (что вряд ли), то мой добрый знакомец ветеринар из Волгограда Стинг Царицынский помнил наизусть всю свою коллекцию катушек и пластинок, а приезжал он с любимыми бобинами, на которых порядковые номера были трехзначные.
И сначала я учился у этой музыки импровизации. Не буду говорить, что чему-то научился - сомневаюсь. Давно не проверял. Думаю, что научился кое-чему, но не тому, чему учился. Хотя бы просто потому, что меня тогда убеждали (и я соглашался, кажется?) что вся эта музыка - импровизация, что ничего они не репетируют, а только сидят и импровизируют без конца, и все у них получается, потому что они настоящие музыканты, настоящие сумасшедшие и кушают настоящие наркотики, которые по-настоящему меняют их сознание. Поскольку мы тоже настоящие музыканты и настоящие сумасшедшие, а если нет, то можем ими сделаться, то все дело, получалось, в настоящих наркотиках, которых, вот беда, в достижимом пространстве что-то не найти. Ну, и еще инструменты нужны настоящие. Которые сами играют, только их коснись. Такие есть, мы читали, и даже сами чувствовали разницу между гитарой с мебельной фабрики им. Луначарского №2 за 16 рублей и тысячерублевым фендер-стратокастером, который кто-то по доброте нам дал потрогать.
(А первая встреча моя с Энди Цунским состоялась так: я зашел на кухню сквота на Декабристов, а там у газовой плиты горели все четыре конфорки, давая и тепло, и свет, а за столом сидел огромный рыжий человек и играл на гитаре Cirkus. И я поразился тем, что кто-то может это сыграть, а он - что кто-то может это узнать и восхититься; и мы подружились на долгие годы. И он написал мне текст! Он знал текст, потому что ему посчастливилось подержать в руках конверт от винила.)
Потом течение темы изменилось, декорации стали другие, индейское лето 1988-го сменила волшебная зима 1993-го. А Кинг Кримсон остался со мной. Теперь я уже его не просто сильно любил, а даже, можно сказать, питался им. Я читал Гурджиева, слушал текстовым ухом Щербакова, а музыкальным - Beat и Discipline. Вкус мой тянулся к горькому, я так это называл тогда. Кажется, моим наркотиком тогда был даже не алкоголь, а табак. (Не считая одной ночи, когда позвонил Баграт и спросил, что я делаю, а я ответил, что курю пяточку, читаю Мелетинского о волшебной сказке и слушаю The Hangman's Beautiful Daughter; и Баграт в восторге сказал, что я человек с высоким чувством гармонии.) А в другой раз Шамахов принес видео - кажется, вот это https://youtu.be/tvE3dYKHxwU - и я понял (посреди Industry), что эти люди слышат, как звучит Вселенная, космос, и честно, без прикрас, ничего не тая и не адаптируя, передают это звучание. Что на самом деле мир устроен вот так, невидимая нам макро- и микромеханика мира работают вот так, в этих размерах, в этих тембрах, в этих гармониях. А они это слышат, передают - и не лопаются, не взрываются от этого, потому что у них есть хитрая и строгая дисциплина.
Тогда я открыл для себя Фриппа-философа. Сейчас я могу уже испытывать даже какую-то иронию по отношению к его серьезности, но кому-нибудь, может быть, и Арво Пярт забавен, а уж Тарковский-то и подавно; к любому философу, к любому вдохновенному человеку и к любому вдохновению можно отнестись с иронией, вопрос только - надо ли. Дает ли это больше, чем забирает. Не всегда получается этим вопросом задаться, но когда можно, то я задаюсь. Ирония вообще сама по себе ведь не возвышает иронизирующего, ага.
И тогда мне стали открываться откровения уже не о мире, а обо мне в нем. Высказывание о том, что отношения между нотами отражают отношения между музыкантами, объяснило мне, почему такие симпатичные и сильные вещи так натужно или вяло у меня получаются. И почему разваливаются составы. И помогло выстроить тогдашнюю "Птицу Си" - периода записи Oxalis. Выстроить в звуке и выстроить в жизни. В моей жизни, по крайней мере. Высказывание "лучше проявиться с плохой нотой, чем воздержаться от хорошей" - помогло сподвигнуться на серию концертов Р*ождества, увенчавшуюся "Пепельной Средой" в театре "Суббота" - или "Бир Саллен" в "Белом кролике", смотря как считать вершину. "Начинай с возможного и постепенно продвигайся к невозможному" - стало моей жизненной программой - не сразу, на это ушло десятка полтора лет; но я успел. Много еще чего. "Спокойствие - это нужное напряжение. Напряженность - это ненужное напряжение". "Музыка - это архитектура тишины." "У нас есть три права: право работать, право платить за возможность работать, и право расплачиваться за последствия работы."
Потом был снова период любви скорее физической, чем духовной: я говорил тогда, что слушаю такую музыку, чтобы давлением изнутри черепа уравновесить давление на него снаружи. Это был период VROOM и THRAK - период гибели и распада всего, завязанного на том, что осталось за горизонтом, одиночества и сумбура, период учебы, период мучительного взросления в чужом краю. И самое яркое из недлинной истории моих мистических переживаний я испытал, сейчас-сейчас, у меня все в голове записано - на Бегине, подъезжая к развязке с Голомбом (тогда еще не было Холиленда наверху и туннеля внизу), в шесть часов утра, возвращаясь с ночной смены на заводе "Солель" в дом, где спали жена, собака и два тогдашних ребенка, в нашей зеленой "Лягушке", когда заиграло "Happy with what you've got to be happy with". Вдруг весь окружающий мир наполнился смыслом, содержанием, подлинностью; все вдруг стало складно и ясно, добро и ладно, правильно и прекрасно. И из-за Гиловской горы выкатилось на меня огромное, горячее и беспощадное, дарящее жизнь и боль солнце.
А потом, уже вот совсем недавно, сын мой начал слушать эту музыку. И вместе с ним я серьезно прошелся по альбомам, в которых раньше не гулял так вдумчиво и внимательно - Lizard, Islands... Здесь тоже были мгновения высшего счастья, кстати: когда поднимаешься наверх, а из детской ванной сквозь шум душа кто это свистит The Song of the Gulls? да так точненько, так чистенько, с чувством, с дисциплиной даже! Правильно все сделал, Печкин-папа, не зря все.
И вот тут я подхожу уже совсем к тому, для чего все это начал писать, а силы что-то как-то покинули меня. А остался ли еще табачок в кисетце?
Это случилось со мной в Забрже, в прошлую субботу. Услышав саксофон и флейту Мела Коллинза, которые я узнаю по звуку, кажется, как узнаю максовскую скрипку, пять четвертей, немецкой работы, с кем бы он на ней ни играл, в поздних вещах, из двухтысячных, где перебрасываются сложнейшими бомбами три барабанщика, из которых Пэт Мастелотто - самый скромный; и после этого услышав стик Тони Левина поверх барабанных дуэтов Гевина Гаррисона и Мастелотто, всю фантастическую, не укладывающуюся в голове мощь современного Кримсона в таких старых, казалось, заигранных и отлитых в бронзе, чугуне и золоте вещах, как Epitaph или The Pictures of the City - я понял вдруг, как мне нужно жить дальше, как соотносить свое настоящее со своим прошлым, чтобы продолжать двигаться в невозможное будущее. Вот так. Вот так нужно сочетать нежную романтику двадцатилетнего юноши с опытом, умом и мощью сорокалетнего мужчины. Вдруг все совпало, все шестеренки соединились, что-то внутри вздрогнуло, и стрелки пошли рвать паутину.
Когда я раздобуду аудио с этого турне, я обязательно снова вернусь к этому тексту и раскрою его подробнее. Сейчас я вправду ужасно устал, неделя по возвращении выдалась исключительно "немного сумасшедшая" на работе. Но при этом я спокоен и полон радости. Я слышал великое. Выходя из зала, я сказал Эрику: ты еще молод и, может быть, услышишь что-то лучше этого; а насчет меня - я не думаю. Но мы прикоснулись сейчас к огромному, огромному чуду.
В очереди за мерчом что-то такое я Эрику сказал, что мы не для того проделали четыре тыщи километров, чтобы что-то там; и стоявший впереди человек спросил: "Ile tysiaci, przepraszam?" - "Cztery", - ответил я, и он присвистнул и сказал, что его личный рекорд - полторы тыщи, в Париж он на них ездил. Вот чем хороша Европа - слитное пространство, сел и поехал.
Фрипп постарел, стал ниже ростом, чуть поубавилось в нем поразительного величия - но, может быть, это я вырос, а еще насмотрелся его всякого разного на видео, и реальная картинка портит прекрасный образ в воображении. Кто величав и полон пластики и вдохновения у них на сцене - так это Тони Левин. Мел Коллинз тоже совсем не молод, но молод душой, звук у него удивительно молодой, чуть ли не хиповский, прямо вот как тогда - тогда, когда меня еще не было. Пэт Мастелотто - достойный фундамент этого здания. Он спокоен, весел, предупредителен и великолепен. Якко Якщик (может быть, сам он произносит Jakko Jakczyk по-другому - не знаю, не слышал) - вот именно что, как кто-то в интернетах написал, ridiculously good. Он поет в той же манере, что пели вокалисты первых, до-Бельюевских альбомов, но лучше, мощнее. Грудь у него шире в разы, диафрагма тверже. А еще ведь и гитарирует - не блистательно, но безукоризненно вполне, и не без божьей искры. Второго барабанщика, нового - Джереми Стэйси - я не разобрал. Нужно еще слушать и смотреть. Он трудно вербализуется. А Гевин Гаррисон в конце выдал такое соло, что буквально захватило дух - да разве может человеческое существо, из мяса, хрящей и всяких неаппетитных жидкостей, создавать такую конструкцию мыслей, эмоций и математики! От остальных хотя бы я знал, чего ждать, а это было совершеннейшей неожиданностью и размазало по креслу, как самолет бабочку.
Так вот оно что, думал я уже совсем ночью. Так вот оно, значит, как... Вот такая, значит, флейта на вот таких вот барабанах...
no subject
"Так вот оно, значит, как..."
no subject
Со второго этажа из комнаты сына заиграл "Cirkus", судя по частотам - с телефона. Эх, молодежь, не врубаетесь вы в мощные басы, неоткуда вам. А нам академик Углов всем поголовно пророчил гомосексуализм от низкочастотных вибраций позвоночника. "Берегите детей от разрушающей здоровье музыки", писал он в газете "Смена". Вот возьмем Леонарда Коэна. 83 года старику, а он мало что курит, еще и рок-н-ролл играет. А если бы не рок - с таким-то здоровьем, да ему бы сейчас уже давно за двести перевалило!