(no subject)

Со свойственной мне неторопливостью добрался наконец до песен донских казаков от bobka. Понял, откуда растет Ревякин. Хорошо так поют казаки. Глубоко так поют.

Даже как-то пожалелось, что это мне по праву не принадлежит; в смысле, что я таким не родился, а только стать бы мог.

Во время оно было все по-другому, вся музыка на свете, особенно симпатичная, принадлежала мне и тем, кто с нами. Ирландская, шведская, якутская. Блюз всякий. Английский рок всякий. Русская и еврейская песня уж само собой. Просто потому, что нравится. Берешь -- и играешь, и в этом твое право на нее.

А теперь вот как-то перестало так быть. То, что было совсем своим, как-то отошло, отстранилось. Менее знакомым и понятным не стало, даже гораздо, может быть, более. Но -- отстранилось.

По идее, этот процесс должен был сопровождаться углублением в чем-то совсем уж своем. Оно, наверно, так бы и было, если бы я продолжал заниматься музыкой -- плотно. Выработался бы свой собственный стиль, свой собственный звук, который ни с кем не спутаешь хотя бы под увеличительным стеклом некоторой мощности. Но музыкой я не занимаюсь плотно уже много лет, а последние полтора года не занимаюсь совсем, даже и слушаю-то едва-едва. У меня эти полтора года совсем другой трип. Поэтому как бы звучала сейчас моя собственная музыка, я не знаю.

(no subject)

Да, и послушал тоже Псоя Короленко, и понял, что следовало, конечно, на сейшен сходить.