"Факофьев с Айловым-Юкиным нередко спорили, допустимо ли медитировать с похмелья. Тезисом Факофьева в этих спорах было, что с в такие времена бренность и пустотность мироздания настолько ясны, что можно рукой потрогать; Айлов-Юкин же сомневался, возможно ли при этом полностью устремить помыслы на благо всего сущего, и вообще видел в такой стимуляции логический изъян. "Эдак ты, поди, начнешь специально нажираться, чтобы помедитировать потом - хорошенькое отсечение привязанностей!" - озабоченно говорил он. "Да ничего ты не понимаешь!" - вполне по-буддистски отвечал Факофьев; но такого рода буддизм оба они не без оснований называли дешевым.

"Уже прошло седьмое ноября..." - непрерывно напевали в голове Факофьева голоса демонов-защитников веры - одну строчку без конца, и лишь изредка вторую. Факофьев сидел на диване у стенки в позе не совсем уж лотоса, но не совсем и не лотоса. По крайней мере, спину он держал прямо, а глаза - закрытыми. Может быть, он медитировал, а может быть, и нет - он и сам не мог сказать точно. Но во всяком случае, сидеть так ему было приятнее и легче, чем заниматься чем-либо другим.

Айлов-Юкин же сидел за компьютером. Стол был слишком высок, а стул - слишком низок, и Айлов-Юкин то уползал под стол, то сгибался над клавиатурой. Он лазил по интернету. Что, думалось ему, тоже можно в какой-то мере считать своего рода медитацией. Но предмет этой медитации не выглядел достаточно почтенным, да и способ мог бы вызвать нарекания. С одной стороны Айлову-Юкину казалось, что он ощущает спиной неодобрение Факофьева; с другой стороны, "Да какого черта?!" - думалось ему.

- Слышь, Фока? Чего пишут. Человек, пишут, в жизни своей использует лишь пять процентов своего мозга! - Айлов-Юкин ткнул мышью в надпись "Подробно..." - Да и то, я так думаю, это в лучшем случае.

- Допустим, - отозвался Факофьев, не раскрывая глаз. Разговаривать с Айловым-Юкиным было несколько напряжнее, чем молчать, но не настолько, чтобы оставить друга без ответа.

- Нет, но ведь жалко же! Пять процентов! Это ж только подумать, какая жизнь могла бы быть!

- Да ладно тебе, жалко. Ты вон хуем все время разве пользуешься? Тоже, я так думаю, пять процентов в лучшем случае. А какая жизнь могла бы быть?!..

Айлов-Юкин помолчал. Факофьев продолжал сидеть с закрытыми глазами, время от времени едва заметно морщась.

- Это, наверно, знаешь, как что? - сказал наконец Айлов-Юкин. - Это как ты вдруг в своей куртке обнаруживаешь внутренние карманы и понимаешь, что теперь ты можешь в ней не четыре бутылки пива унести, а восемь. Или даже десять.

- Если пять процентов, то это восемьдесят бутылок. У тебя на столько пива денег найдется?

Снова подавленный мудростью друга, Айлов-Юкин замолчал. Интернет вдруг померк, потерял всю привлекательность.

- Ну, восемьдесят не восемьдесят, а на пару найдется. Я тебе принесу.

И Айлов-Юкин вдохновенно встал. Стремление помочь ближнему, благодарность и уверенность в своих силах проницали его светом Тройной Драгоценности.

Факофьев не изменил позы, но от фигуры его заметно повеяло теплом. Демоны - защитники веры в его голове справились с первым куплетом и наконец-то доиграли скрипичный проигрыш."

И вот еще, вспомнилось:

"Старики говорили еще... шо ж они там говорили-то, ё... А, не, ни фига. Говорили вот что. Говорили так. -- Айлов-Юкин прищурился от торжественности. -- "Не всякая трава -- "Белая Вдова"; но всякая трава торкает"! Во как! Ты вдумайся, вдумайся."

И с этим связано где-то в книге Нехемии, цитирует Ланселот Эндрюс: "Если сила господня тебе в радость, то радость господня тебе будет в силу."

А еще -- вот слово "торкать" явно же происходит от слова "торчать", и какое же чудесное слово это -- "торкать"! Где еще, в каком еще языке найдешь такую прелесть?

"Валяясь в болезни на кухонном диванчике, я неоднократно имел удовольствие наблюдать, как Борис Маркович моет посуду. Мыл он ее совершенно особым образом: сначала кружки, потом тарелки, потом различную кухонную утварь навроде поварежек, венчиков, всевозможных лопаточек с названиями, которых никак не мог я запомнить, как не мог запомнить и их предназначения. Потом Борис Маркович мыл кастрюли, потом ножи, потом ложки, а потом вилки. Только в таком порядке, изо дня в день.

Конечно же, однажды я не выдержал и спросил его:

– Это, что ли, в Талмуде написано, что надо сначала ложки, а потом вилки мыть?

– Молодой человек! Во времена Талмуда не было ни вилок, ни ложек,– отвечал Иосифович с такой укоризной в голосе, будто не только сам он живо помнит, как это было во времена Талмуда, но и я был с ним в тех временах и тоже должен бы помнить. – Нет, это меня здесь уже научили. Кержаки эти ваши. Видите ли, говорят они, нож – он всему хозяин и указ. Нож обидеть нельзя. У деревенских если нож упадет, они у него прощения просят. Как у живого. Ну, это, конечно, неприемлемо; но общее уважение к ножу в этих местах вполне понятно и, на мой взгляд, допустимо. На мой взгляд. Ложка – она кормилица. Ее не уважить тоже нельзя – не то перестанет ко рту носить. А вилки эти ваши – немец их выдумал, простому человеку они ни к чему, так, для удовольствия, для удобства.

– Прелюбопытнейшая система, – сказал я. – Тем любопытнее, что вилка, вообще говоря, старше ложки, и намного. Ну, хорошо, допустим – а вот кастрюли почему после тарелок?

-- А вот это я вам в другой раз расскажу. Вам напрягаться нельзя, а это долго объяснять. Это гораздо сложнее.

Так и вышло, что до сих пор я этого и не знаю."

Не лишено, черт возьми, не лишено.

Все та же рок-опера в каррент-мюзике.

А вот за такие тексты в приличных странах расстреливают. Не дай бог когда-нибудь оказаться в приличной стране. Только в неприличной. Как у Ножникова, не жить в стране, на флаге которой есть красный цвет, не есть устриц в месяце, в котором есть буква "р". Или нет буквы "р"? Все забыл.

"Видите ли, мужское и женское начало вовсе ведь не ограничивается полами. Это все гораздо глубже. Например, люди весьма отчетливо делятся на тех, которые не могут понять, как это можно любить одну женщину и при этом лечь в постель с другой, и на тех, которые не могут понять, как же этого можно не понимать. Разделяет их пропасть, и преодолеть эту пропасть они могут только на крыльях ума. Тело же вместе с душой, которая в нем заключена, преодолеть эту пропасть не может."

"Как-то у вас очень грустно все получается."

"У меня? Да я-то тут причем? Да и не о том речь, не к тому я это говорю. Точно так же люди делятся на тех, которые не могут -- ну, не могут, природа не позволяет -- понять, как это можно жить в одной стране, а любить другую. И -- на тех, которые не могут понять, как же этого можно не понимать. И пропасть между ними, она та же самая."

Вчерашний поход на "Крузенштерна и Парохода"... особенно вот тот номер с гармошкой -- заставил вдруг вспомнить историю, почти свидетелем которой я был. Был такой тоже концерт, такой как бы тоже вот авангардной группы -- в ней еще играл один из наших барабанщиков, уже после того, как ушел от нас, значит, год был порядка 93-го... да... и назывались они... черт, не помню. Что-то лягушачье было в названии, но совершенно не помню, что. Точка еще у них была в каком-то детском клубе в Купчино, не то на Бассейной, которая Турку, значит, не то еще южнее, тоже на какой-то поперечной улице...

В общем, играли они что-то тоже такое, как сейчас говорят, hardcore jazz -- очень задумчивое и очень тяжелое местами, со сбивками постояными, с молотиловом -- наш Димка как раз им идеально годился для этого как барабанщик.

И был у них фронтменом такой парень, тоже я забыл, как звали его -- такой он тогда ходил в вязаной шапочке и с бородкой козлиной. Шумахер, что ли, была его фамилия. Играл он у них на гитаре, но был не основной гитарист, а, так сказать, гитарист-приколист. В смысле, просто на гитаре играть он, должно быть, не очень умел, рифы и всякие хитрости играл второй гитарист, здоровый такой мужик, помнится, спокойный такой -- медведь. А этот, значит, Шумахер был художественный руководитель, придумывал фишки. И пел свои тексты, всякую бессмысленную пургу, но очень страстно и горячо, кривляясь, ломаясь и надсаживаясь. Он обычно с первой вещи уже делался красный, жилы вздувались, движения такие делались судорожные -- ни дать ни взять припадок у человека. А может, и был припадок. Такое оно странное, наше искусство.

И в одной вещи в одной вставке у них все должны были вдруг замолчать, а он брал детскую такую губную гармошку с клавишами, как-то она называется даже, и на ней брал бессвязные ноты. Брал он их с большими паузами, но безо всякой связующей логики. Типа, когда следующая нота в голову придет, я ее и сыграю. Такой хардкор-джаз у нас. Так он солировал сколько-то времени по ощущениям, а потом подпрыгивал высоко, и все вместе вдаряли что-то такое очень мясное на девять восьмых изо всех сил. Нормальная, в общем, фишка.

И на одном сейшене в один прекрасный день вышел он, говорят, на эту вставку, взял гармошку, начал издавать ноты с паузами между ними. Играет, играет... и только вдруг что-то пауза затягивается.... затягивается... вот уже минуту стоит молча, две, три... народ в зале, понятно, сначала пришизел, думает: ну, да, щас притаились, а вот ка-ак грохнут все разом, только уши береги. А он так стоял-стоял, молчал-молчал... потом швырнул в зал эту гармошку и за кулисы убежал. И там схватил пальто, и никто его даже остановить не успел -- выбежал из ДК, вскочил в троллейбус, и все.

Группа их эта с лягушечным названием тут же развалилась, и, надо сказать, никто о ней особенно долго не жалел. Хорошие музыканты потом выплыли в разных других командах, тот же Димка наш и в "Токио" потом играл, и еще где только не; а этот фронтмен ихний, говорят, перебрался в Москву и сейчас там обитает.

И мы еще спорили с Димкой и с его одним другом детства у него на Кораблестроителей как-то в 94-ом -- это просветление было или нет? Я говорил, что да, что вот человек вдруг воткнулся в то, что тишина это и есть самая полная музыка. А Димка говорил, что это был такой мудозвон, что ни о каком просветлении и речи быть не может.

Но факта проявления огромной профессиональной честности и Димка не отрицал. Вот вам и Шумахер.

“В свое время на этой стене красовалась большая надпись синей краской:

“Если тебе дали линованую бумагу – пиши поперек!
Ф.Ницше”

Ниже карандашом было мелко написано:

“Если тебе дали линованую бумагу – не пиши поперек; не пиши вдоль; не пиши вовсе.”

Подписи под этим высказыванием не было.

Еще же ниже красным фломастером кто-то размашисто подытожил:

“И главное – ни под чем не подписывайся!!!””

М.Ножников, “В кругу шести колонн”. Из книги “Сказки и повести о потерянном времени”, АО “Пикмент”, М., 2004<

Хоть и нехорошо: обещал, кажется, Рыцарю не трезвонить об его удивительном подарке. Но разве можно таким не поделиться? Прости, Витя. Ты всегда можешь сказать, что вообще не знаешь, о чем идет речь.

"...Айлов-Юкин часто канючил у Фокофьева: достань кислоты да достань кислоты. Как прочитает что-нибудь очередное, так по новой. Фокофьев неизменно отвечал ему:

- Юкин! Психоделики нужны тому, у кого есть какое-нибудь психодело. Какое такое у тебя психодело?

Айлов-Юкин иногда отвечал на этот вопрос, иногда нет. Но всегда, кроме самых первых разов, бывал за него Фокофьеву благодарен.

Ни разу не приходило ему в голову спросить самого Фокофьева, а какое у того психодело?.."