Groszki i róże

"-- Вот все говорят: курить наркотики плохо!

Айлов-Юкин порою совершенно не прорубал своего закадычного друга. Подобно Форду Префекту, на родной планете которого сарказм был неизвестен, и на распознание его ему требовалось немалое время, иногда Айлову-Юкину удавалось понять, что Факофьев попросту гонит, только по каким-то мельчайшим нюансам его речей, по интонациям, по чуть более отточенному синтаксису. И очень, порою очень не сразу.

-- Говорят и говорят все -- курить наркотики плохо! курить наркотики плохо...

Нынешняя спутница жизни Факофьева -- за глаза он именовал ее жабой, в глаза же -- Оксаной; сама же она в миру представлялась не много, не мало, как Смерть Вторая Киевская -- в феньках по локоть и черной майке с надписью "God Save the Queen!" мрачно забивала второй косяк. Плану хватило бы и на третий, и на личике ее, то ли загорелом, то ли закопченом в поездах и на трассах, играла холодная, легкая улыбка решимости, посещающей иногда таких девушек в возрасте восемнадцати лет.

-- А я так скажу! -- откинулся Факофьев на спинку стула. -- Зачем? Зачем -- курить наркотики плохо? Почему надо курить наркотики плохо? Почему нельзя курить наркотики хорошо? Ну, почему?

Факофьев обезоруживающе широко улыбнулся.

Смерть заржала для своей комплекции неожиданно теплым и грудным тембром. Факофьев подхватил, залился своим безудержным, заразительным хохотком, начав через какое-то время даже и охать, и тяжело дышать.

Айлов-Юкин догнал телегу через какое-то время, оценил ее построение и одобрил, похвалив с некоторым как бы даже удивлением:

-- Молодец! Ай, молодец! -- и тоже растворился в пенных светло-зеленых волнах веселья и тихого, умного счастья.

За окном в конусе белого света фонаря беззвучно падали крупные снежинки. Они уже пожалуй, что и не таяли: прошел прохожий, но самого-то его не было, а следы от него остались.

Через некоторое время следовало бы поставить чайник. Факофьев ориентировался в кухне Айлова-Юкина не хуже, чем в своей, а даже и лучше, потому что кухня в квартире Факофьевых-Моховатых была хотя и  больше, но гораздо еще больше народу в ней хозяйничало от темна до темна -- мама, тетя Люся, дед, сестра со своим женихом, младшие братья-сороканы -- и свою кухню Факофьев не любил, да и не очень умел. А вот у Айлова-Юкина соорудить чайку Факофьев мог не то, что в потемках, но и вовсе не раскрывая глаз; что, кстати, и приходилось ему делать порою.

Чайник -- он на плите. Нужно налить в него холодной воды из левого крана, а то в горячей воде ржавчина. Зажечь газ -- самую большую конфорку, левую ближнюю. Спички в кармане кофты. Выключатель - второй слева, не первый, второй. Потом, когда закипит -- а лучше, пока закипает -- найти желательно чистые чашки, не из-под бульона, проверить пальцем, не жирные чтобы были, налить в каждую заварки из мелкого пузатого, что на подоконнике, а потом -- кипятку из большого эмалированного, что на плите. Чашки отнести в комнату, поставить на столик; да не ошпарить бы никого. Но это уж потом, когда закипит...

А пока что -- Факофьев гнал, Айлов-Юкин грузил, а Смерть, приторчавшая, слушала их и не слушала, и глядела в окно на снег."

Вчерашний поход на "Крузенштерна и Парохода"... особенно вот тот номер с гармошкой -- заставил вдруг вспомнить историю, почти свидетелем которой я был. Был такой тоже концерт, такой как бы тоже вот авангардной группы -- в ней еще играл один из наших барабанщиков, уже после того, как ушел от нас, значит, год был порядка 93-го... да... и назывались они... черт, не помню. Что-то лягушачье было в названии, но совершенно не помню, что. Точка еще у них была в каком-то детском клубе в Купчино, не то на Бассейной, которая Турку, значит, не то еще южнее, тоже на какой-то поперечной улице...

В общем, играли они что-то тоже такое, как сейчас говорят, hardcore jazz -- очень задумчивое и очень тяжелое местами, со сбивками постояными, с молотиловом -- наш Димка как раз им идеально годился для этого как барабанщик.

И был у них фронтменом такой парень, тоже я забыл, как звали его -- такой он тогда ходил в вязаной шапочке и с бородкой козлиной. Шумахер, что ли, была его фамилия. Играл он у них на гитаре, но был не основной гитарист, а, так сказать, гитарист-приколист. В смысле, просто на гитаре играть он, должно быть, не очень умел, рифы и всякие хитрости играл второй гитарист, здоровый такой мужик, помнится, спокойный такой -- медведь. А этот, значит, Шумахер был художественный руководитель, придумывал фишки. И пел свои тексты, всякую бессмысленную пургу, но очень страстно и горячо, кривляясь, ломаясь и надсаживаясь. Он обычно с первой вещи уже делался красный, жилы вздувались, движения такие делались судорожные -- ни дать ни взять припадок у человека. А может, и был припадок. Такое оно странное, наше искусство.

И в одной вещи в одной вставке у них все должны были вдруг замолчать, а он брал детскую такую губную гармошку с клавишами, как-то она называется даже, и на ней брал бессвязные ноты. Брал он их с большими паузами, но безо всякой связующей логики. Типа, когда следующая нота в голову придет, я ее и сыграю. Такой хардкор-джаз у нас. Так он солировал сколько-то времени по ощущениям, а потом подпрыгивал высоко, и все вместе вдаряли что-то такое очень мясное на девять восьмых изо всех сил. Нормальная, в общем, фишка.

И на одном сейшене в один прекрасный день вышел он, говорят, на эту вставку, взял гармошку, начал издавать ноты с паузами между ними. Играет, играет... и только вдруг что-то пауза затягивается.... затягивается... вот уже минуту стоит молча, две, три... народ в зале, понятно, сначала пришизел, думает: ну, да, щас притаились, а вот ка-ак грохнут все разом, только уши береги. А он так стоял-стоял, молчал-молчал... потом швырнул в зал эту гармошку и за кулисы убежал. И там схватил пальто, и никто его даже остановить не успел -- выбежал из ДК, вскочил в троллейбус, и все.

Группа их эта с лягушечным названием тут же развалилась, и, надо сказать, никто о ней особенно долго не жалел. Хорошие музыканты потом выплыли в разных других командах, тот же Димка наш и в "Токио" потом играл, и еще где только не; а этот фронтмен ихний, говорят, перебрался в Москву и сейчас там обитает.

И мы еще спорили с Димкой и с его одним другом детства у него на Кораблестроителей как-то в 94-ом -- это просветление было или нет? Я говорил, что да, что вот человек вдруг воткнулся в то, что тишина это и есть самая полная музыка. А Димка говорил, что это был такой мудозвон, что ни о каком просветлении и речи быть не может.

Но факта проявления огромной профессиональной честности и Димка не отрицал. Вот вам и Шумахер.