Groszki i róże

 Друг отца дядя Боря Гутман, которого я знаю и люблю с раннего детства, рассказал:

Ехал он куда-то в поезде. А в то время приехал в СССР Фидель Кастро. И он выступал, и по центральному радио -- какое еще могло звучать в поезде? -- передавали его речь. Четырехчасовую. Видимо, в переводе. И сидевшие в купе слушали-слушали, а потом старый дедушка-рабочий с нижней полки вдруг сказал: "Это называется речь? Это называется выступать? Вот я помню, в Гражданскую служил в <забыл, каком, позвонить и уточнить> полку, так полк наш взбунтовался, не хотел на войну ехать. И к нам приехал Троцкий. Мы стоим. Он выходит на трибуну. Снимает пенсне. Дергает себя за такую противную еврейскую бородку. И как начал говорить! И через час весь полк с песней строем пошел грузиться в вагоны! Никто так не умел, только Троцкий."

Два штриха.

Мать пишет: отнесла в "Оптику" 20 (двадцать) пар очков. Со сломанными оправами, с устаревшими линзами - "Они там все удивлялись, говорили, мы когда учились, уже таких линз не было, это 15-летней давности" - предложила им музей открыть. Он ничего не выбрасывал, почти ничего. Что-то можно было починить. Что-то могло послужить или дать части для починки чего-нибудь другого. Досочки, винтики, гаечки, проводочки, транзисторы и прочая мелкая электроника, и не очень мелкая, целые ящики обломков - все могло пригодиться, никогда не знаешь, чего именно не окажется под рукой, когда понадобится. На Большевиков у него была кладовка, в которой каждый кубический сантиметр был под что-нибудь отведен и занят. Иногда он надписывал отделения коробочек и ящиков, чаще - нет. В миниатюрной нешерской квартирке счет шел уже на кубические миллиметры, должно быть.

Я в этом следовал его примеру до самого недавнего времени. Лишь лет десять назад я научился выбрасывать ненужные вещи, и лишь года два назад осознал, что на некоторые починки у меня никогда не найдется ни времени, ни умения, ни времени это умение приобрести - "да-да, господа, не авось, не когда-нибудь, а просто уже никогда", как сказал гениальный наш земляк из Гило-hей. И что час моего рабочего времени стоит полтораста-двести шекелей, а значит, время отдыха стоит никак не меньше.

Но, как я уже писал, мы, внуки воевавших в последней Мировой - первое поколение в нашей цивилизации - а во всем мире, возможно, второе - для которого голод всегда был не основным жизненным вектором, а, самое большее, интересным опытом. Нам их не понять до конца, не прочувствовать, а им нас.

Штрих второй гораздо более глубоко врезается.

Я отдавал папиной однокласснице родительский старый нетбук - медлительный, крохотный, отчетливая неудача маркетинговых отделов. Чистил его, сбрасывая все личные данные и удаляя. Заглянул в историю поисков Хрома. И увидел, что ночью отец искал "приемы купирования приступа стенокардии". Несколько поисков с промежутками в двадцать минут.

Почему, почему? Почему не к врачу, а в интернет? Уверен, что если бы врача вызвали в три часа ночи, отец сегодня оценил бы, как потрясающе Эрик сыграл Дебюсси, а 17-го пошел бы с нами на фильм-концерт про Луи Армстронга в Синематеку. Ну, вот уверен. Хотя, конечно, в "если бы" смысла нет - лишь себя травить.

На вопрос "почему" я, представляя себя отцом, могу дать несколько ответов, из которых самый весомый будет: не хотел врача дергать. Отрывать от работы. Он там занят работой, настоящими больными, а я его буду дергать и отрывать. Я уж лучше сам справлюсь, а уж если не получится, тогда, конечно.

Самым болезненным для меня от отца было именно это: перенос настоящего куда-то вовне. Настоящие музыканты - это кто угодно, только не я и не мои знакомые. Настоящие писатели и поэты - это те, которые где-то там, в недосягаемости. Как только они попадают в наш мир, они уже становятся знакомыми и от этого не совсем настоящими. Или даже совсем ненастоящими. Реальность и талант, подвиг, какой-то прорыв, просвет высшего человеческого достоинства отчего-то были несовместимы. Здесь, у нас, на нашей кухне - если и подвиг, то скромный, "простой человеческий", "каждодневный"; если талант, то "наш талант", домашний, звезд с неба не хватал, хотя и старался.

Это, кажется, совершенно христианская и даже православная черта - что в падшем мире ничего святого нет и быть не может, только отсветы, самое большее подражания. Но, может быть, как раз и иудейская: время чудес закончилось, пророков больше не будет, пока не придет Мессия; все, что мы можем - это ждать, верить и стараться, но без расчета на результат - он недостижим.

Рассказ о том, как это повлияло на меня, я пока что оставлю профессионалу. Воображайте, воля ваша, я не намерен вам помочь.

Я только сказал жене, что если я ей скажу "что-то с сердцем" (надо будет придумать специальную стоп-фразу), то, пожалуйста, дорогая, тресни меня по балде сковородкой и вези в больницу. И не слушай ничего, что я буду лепетать насчет "я как-нибудь сам", "да, может, обойдется", и главное - "да неудобно". Да удобно! Если бы я был врачом, и ко мне приехал бы человек, а у него ничего серьезного - я бы разве не обрадовался?

Когда я думаю об отце, сердце сжимается - от жалости к нему. Он прожил невероятно деятельную, очень непростую, такую хорошую и такую незаслуженно короткую жизнь. И отдохнуть здесь, с нами - не успел.

Когда мой отец был такой, как я сейчас, на вершине (на текущий момент) моей карьеры, он перевез жену и дочь в Израиль.

Первой работой отца на новой родине был полив газонов. Рано утром и поздно вечером он приезжал на велосипеде к подопечному газону, включал полив и садился учить иврит. Потом велосипед украли.

Потом отец увидел фургон компании кабельного телевидения и списал телефон. Его следующей работой стало рытье канав под кабели и прокладка этих самых кабелей. Надеюсь, это было механизированное рытье - там должны же были быть какие-то машинки.

Затем в бригаде из трех человек он крутил кабельные катушки. С ним вместе трудились доктор физико-математических наук и бывший директор завода. Им сказали, что тому, кто будет хорошо крутить кабельные катушки, доверят их прозвонить.

Когда отец пришел на свой завод, ему сказали: завод наш, конечно, молодой, но еще никто не приходил с таким хорошим ивритом.

Каждый шаг был шагом наверх. Оттого они были такие трудные, эти шаги. Фотографий отца этого периода я еще не нашел. Каждый раз приходилось входить в совершенно новый материал. Отец учился, не переставая, день за днем и год за годом. Его последний, незавершенный проект тоже был новаторским, отменявшим все, сделанное до того, труд многих лет. Он должен был принести большую прибыль его предприятию, нашей стране, большую пользу израильско-индийским связям и отношениям.

И нет на всей земле места, где отца вспоминали бы иначе, чем с благодарностью и печалью - его верность высочайшему качеству, рабочую строгость и точность, его улыбку, его шутки, его дружбу.

Благословенна будь память его.

Эта история - история жизни адона Ганца, в семье которого моя мама много лет была домработницей. Вполне возможно, что адон Ганц живет до сих пор там же, в Кирьят-Элиэзере, что в нижней Хайфе. Во всяком случае, неделю назад она видела на его почтовом ящике его фамилию, а на балконе одежду, которая вполне могла принадлежать ему. Все это Ганц рассказывал маме сам.

Адон Ганц вырос в Румынии. При немцах всю их семью отправили в концлагерь где-то в Австрии. Ганц оказался замечательным сапожником - его сапоги пользовались невероятным успехом, и ему даже разрешалось выходить из лагеря, чтобы закупать кожу. (Я задумался, почему он каждый раз возвращался обратно.) Весной 1945-го комендант лагеря собрал заключенных и сказал им: "У меня есть приказ взорвать лагерь со всеми обитателями, но я не собираюсь его выполнять. Вот вам ключи от продовольственного склада - только помните, что нельзя набрасываться на еду сразу. Потом расходитесь и молитесь, чтобы вас освободили американцы, а не русские." Ганц надел свои лучшие сапоги и пошел в Румынию. По дороге его остановили-таки русские и сняли сапоги - он пошел дальше босиком. Потом его в лесу нашла какая-то "русская" - может быть, русинка, думаю я - привела его к себе в избу, обогрела, одела и обула, и дала в дорогу водки и сала. Так он дошел до Румынии. Дома он еще некоторое время сапожничал - тачал особые, например, сапоги для народных танцев, где надо хлопать вот так (показывал) ладонью по голенищам. Такие сапоги делались из дешевого материала, по скоростной технологии, и могли быть вообще одноразовые, на один вечер. Потом приятель из партийных предупредил его, что над его головой сгущаются тучи, и Ганц с женой уехали в Израиль.

К матери же Ганца с младшей сестрой еще в начале войны подбил клинья итальянский военный и увез обеих к себе в Италию. Там случился такой случай: одна соседка вздыхала, когда же вернется ее муж, а та и скажи ей, что не пройдет и месяца, как ты его увидишь. И точно, через месяц соседа комиссовали, и он вернулся домой. Мать Ганца прослыла гадалкой, к ней стала ходить вся округа, зерно и продукты возили машинами. Она разбогатела; давала мужу деньги и подкладывала ему свою служанку, чтобы тот не приставал. Но все равно сестра Ганца презирала мать за коллаборационизм. Ганц потом приезжал к ней не раз, она предлагала ему деньги, но тот не брал - ему не было нужно, а мать очень переживала, что тот ею брезгует.