(no subject)

Были в Гринвич-Виллидже. Каким он был тогда, представить себе трудно. Все меняется. Это даже у нас видно, по Хайфе и Иерусалиму видел даже сам: был район приличный, аристократичный, жизнь немного изменилась, народ побогаче выехал куда-то, въехал народ попроще, потом опростился уж вовсе, цены упали до полу, начали заселяться студенты и вольные художники, некоторые из них стали знаменитыми, о районе пошла слава, стали въезжать и селиться ценители с деньгами, цены выросли, художники пропали... такая карусель, длинная. На Вашингтонской площади (на самом деле она, должно быть, площадь Вашингтона) стоит сильный запах шмали - не нашенской, басовый такой запах, густой и сытный. Играет барабанщик - белый, а негры перед ним куражатся за деньги. Немолодой веселый негр пускает гигантские пузыри - наши дети набросились на него, от мала до велика. Плюшенька старательно опускала палочки в ведро с раствором, но пузыри как-то не получались ни у нее, ни у меня. У Эрика получались огроменные. Негр и Эрика, и Мируху засовывал в пузырь, я снимал видео: он сам потом подходил посмотреть, очень заботился, как вышло. Под аркой стоял рояль, на нем какой-то гражданин играл бойко, но не очень аккуратно вариации на Гершвина.

А потом Саша отвел нас в "Olive Tree", такую столовую неподалеку, где мне открылся секрет поэзии битников. Тем, кто там бывал, секрет этот, наверно, уже известен. Даже два секрета. Один - это пламенный, неукротимый, по-еврейски жгучий, по-славянски протяжный и неодолимый, по-американски бесшабашный и благостный одновременно, борщ. Другой - это ледяной, коварный, по-англосаксонски обманчивый, по-кельтски мечтательный коктейль "Long Island Iced Tea", после которого Саша так до сих пор и не может найти место, в котором ему его давали. Мы от него внезапно сели на метро не в ту сторону, чего со мной не случалось, наверно, со студенческих времен, а поезд оказался экспресс, и выскочили мы лишь на 125-й улице.

В поезде, видя, что я нервничаю, пожилой мексиканец заметил мне, что дети у меня очень красивые, глаза у них умные, и ведут себя хорошо.

Попадать домой раньше 11 не получается никак. Дети просто героически выносят все тяготы путешествия, а родители, как водится, отгоняют угрызения совести недорогим алкоголем и буйным сексом.

Я некоторое время искал свой образ в этом городе, и в какой-то момент нашел образ многодетного и многочемоданного эмигранта, свежевысадившегося и еще не до конца приземлившегося. В этом образе только фотоаппарат немного лишний, но и сам этот образ тоже, чувствую, эфемерен. В Тель-Авиве перейти из второй части "мы построили эту страну, а вы на все готовенькое понаехали" в первую занимает что-то около трех-пяти лет (и есть специальный глагол от слова "ватИк", который каждый образует в меру своей языковой испорченности). Здесь, мне кажется, срок этот сокращается до считанных месяцев.

Вера говорит, что здесь у нее впервые пропало опасение, что ее где-то не поймут. По-видимому, пришли мы к выводу, здесь в общении люди задействуют какие-то сигнальные системы, которые развиты у нее. В Канаде у нее такого ощущения не было. У меня всю жизнь больше тревоги вызывает ощущение, что я чего-то не пойму и вызову на себя какие-нибудь таинственные неприятности. В Нью-Йорке я отчетливо чувствую, что ощущение это существует только во мне, что окружающему миру довольно-таки все равно, пойму я его правильно с первого раза или нет. И довольно все равно ему, правильные культурные коды я излучаю или не совсем; излишне я вежлив или нет... как-то вообще ему довольно все равно, как я выгляжу в его глазах, пока я не совершаю чего-либо противоправного и антиобщественного. Мне прощается здесь любая мелкая странность. Хочешь - будь an Englishman in New York, хочешь, притворяйся негром преклонных годов, хочешь - непреклонных, хочешь - выгляди скромным, хочешь - вызывающим; хочешь - привлекай, хочешь - отталкивай; свободу быть собой этот город за тобой признает. Это очень, надо сказать, терапевтическое, успокаивающее ощущение. За ним хочется приезжать. Кажется, что что-то очень важное может во мне измениться от этого. Вот сегодня, заказывая детям пиццу, вдруг взял да и перестал нервничать от того, что про меня думает продавец, пока я никак не могу решиться, чего заказать и как построить, чтобы и мне вкусно было, и детям понравилось. Вот как-то пропало это беспокойство. Да ничего он не думает. Отдыхает он, пока летит. Максимум, может быть, думает, пора уже помогать мне или нет. Какое-то ощущение взрослости - уже не первый раз, кстати, первый раз как-то смутно отловилось в метро или тоже в какой-то лавочке: что я могу выглядеть неуверенным, нервничающим, могу делать резкие, скованные движения, выдающие неуверенность - и ничего мне за это не будет. Могу излишне извиняться - и ничего такого. Могу с неграми-соседями разговаривать на книжном английском, который переводил - и ничего мне за это не будет плохого. Терапия какая-то. Можно быть собой, по-взрослому.

Надо приехать сюда пожить на месяцок.

(no subject)

Интернет у хозяев престранно взаимодействует с моим рабочим компом, а печатать на телефоне ну уж совсем неудобно, поэтому записок не было несколько дней. А вовсе не потому, что мы с Фаворовым бухали всю дорогу. Вот нет. Вот не всю.

Статуя Свободы и остров Эллис.

Статуя Свободы производит впечатление не художественными своими достоинствами, а, конечно, инженерными. Это была замечательная идея - обшить каркас медными листами, и автор этой идеи вполне заслуженно получил потом заказ на башню, без которой сейчас не вообразить одну довольно известную европейскую столицу. Заслуженно, заслуженно. Пьедестал, на который значительно меньше обращают внимания, как раз художественно весьма и весьма производит впечатление, хотя и несколько странное; ну, необычное. Непривычны выразительные средства, стилистика незнакомая у этой архитектуры. Как вот эти псевдоготические башенки и барбаканы (?) на крышах небоскребов - в которых прячутся лифтовые машины и резервуары с водой. Симпатично, но не до конца понятно, не вполне объяснимо. Тем, кто в этом вырос, видимо, и вопрос не приходит в голову, мир просто вот так выглядит: в нем вот такие посудомойки (а я никак не пойму, как в них расставлять посуду), вот такие пробки в ванных (я так и не научился их затыкать) и отсутствие гибких душей; вот такая еда (а нас воротит от количества сахара или перца) и вот такая архитектура, вот такие пропорции, набор элементов и, как поет группа "Девять", "прочее. Мы имеем такое вот прочее."

А что еще производит впечатление, так это сама идея - поставить эдакую высоченную дуру так, чтобы всем кораблям ее было видно аж за полдня пути, и чтобы с суши тоже. Самая высокая ведь конструкция была в окрестностях довольно долгое время. Но вот тут, вот концептуальными идеями русскоязычного израильтянина ошеломить как раз очень трудно. Вот чем-чем, а концептуальными безумными идеями - вот трудно. О чем я сразу подумал - это о том, что напротив нее на другом конце земли должен, должен-таки был стоять Ленин на крыше Дворца Съездов и тянуться рукой к ней. Тогда мы рано или поздно сыграли бы им такую свадебку, что мир бы закачался. А чего? Она свет народам несет, и он тоже. Оба прекрасные такие, как Охтинский мост.

Конечно, символика вся эта. Конечно, масонские знаки на граните бывшего форта. Не без этого всегда. Масонские знаки, подозреваю, еще неандертальцы любили рисовать; впрочем, неандертальцы, возможно, были ребята искренние и бесхитростные, за что и вымерли; а вот у более поздних всенепременно, то мужик в скафандре, то солнце с рогами - эзотерика для всех.

Гораздо больше трепета испытал на Эллисе. Сходя с пароходика, объявил детям: вот, представляйте себе. Как мы собрали вещи, распродали хозяйствишко, распрощались со всею родней, долго добирались до парохода, потом на пароходе в черти каких условиях тащились три недели, и вот теперь сходим на этом острове - вот мы, с мамой, с Плюшей на коляске, с рюкзаками нашими. И заходим в этот зал. И там стоит огромный негр, а мы негров видим первый раз в жизни. Страшно, ага? Вот. А сейчас будем сидеть и угадывать, когда назовут наши имена. А потом будут по-английски нас допрашивать, а кто из вас, дети, английский знает? а? Так-то, дети. А потом еще возьмут да развернут обратно... В общем, проник детей трепетом, да и сам проникся будь здоров.

Сбоку там есть очень хороший уголок для детей: с картинками, с фотографиями, с карточками: какие вопросы тебе зададут, как ты на них ответишь, пустят тебя или развернут, или оставят на острове в карантине или до выяснения; как медицинское обследование будут делать, надо ли уметь читать; какие игрушки ты с собой возьмешь, и поместятся ли они в баул; какую еду будешь есть, когда окажешься в Америке... все такое, очень правильное.

Экспозиция первого этажа рассказывает - при этом безо всякого сю-сю - каково приходилось новоприехавшим. С цитатами из дневников, с голосами, с рисунками. Как каждая эмиграция закреплялась, с какими трудностями сталкивалась. Вспоминает человек, как шестилетним мальчиком привез их отец на купленный участок, а там вместо земли и дома - лес густой и сарай дырявый. А уже стемнело. Ну, отец говорит, придется немало деревьев повалить, чтобы с соседями переговариваться. Тут волки завыли. Дети в истерику. Отец говорит, собирайте хворост, разводите огонь. Вот так первую ночь переночевали. Дальше всякое было, со временем устроились. Или как мормоны тянулись в степь, караванами... Или как по морю аж три месяца плыли откуда-то, из Швеции, что ли, какие-то преследуемые по религиозной части, три месяца только молитвы да морская болезнь... Видели мы, читает женщина, величие Господа на суше, но на море его премного больше. Как негров везли - ну, это мы более-менее близко себе представляли. После провоза через океан, перед аукционом, их мыли, лечили, раскармливали, чтобы товар лицом показать. Покупатели за сильных негров аж дрались, слабых отдавали в нагрузку. Потом как китайцам запрещали въезд, а они въезжали по поддельным документам - "бумажные дети" американских граждан, у одной тетки 800 таких детей было. Ирландцам тоже приходилось доказывать, что они люди вообще, тоже немало было борьбы. Была, оказывается, такая программа - из городов Восточного побережья сирот и детей из малоимущих семей отправлять на запад, в приемные семьи на фермы. Целыми поездами. Одни так просто в батраки попадали; другие делались как свои собственные дети, крепли там, на свежем воздухе, возвращались с деньгами, а то родителей вытаскивали к себе. У ирландцев - отчего вспомнил - свое было такое общество, альтернативное, потому что они боялись, что их детей протестантами заделают.

Музыка, наконец. Показаны несколько истоков, потом - как они сливаются, и что получается в результате.

Мафии, землячества, общины, самоуправления всевозможные; и как они там перемешались и научились друг с другом обращаться аккуратно, потому что иначе всем крышка. Отчасти потому, что этические основы у отцов-основателей были вот такие, какие были - протестантские, революционерские, социалистические, масонские - вот такие, какие были. Принцип, что все люди равны, ведь очень был революционный принцип. Что значит все люди? И жиды, что ли? Или вот китайцы - они тоже люди, что ли? А отчасти потому, что инстинктивно как-то чувствовали - ну, мне так кажется - что можно жить вместе, если держать друг от друга определенную дистанцию. Типа, да, они ирландцы, но они на той улице, а мы на этой. Мы к ним не лезем, они к нам не лезут. Когда бизнесы были поделены, могла наступить какая-то тишь, гладь и благодать. Подробностей не знаю, я тут совсем недавно. Я об Америке и ее истории, честно говоря, знаю гораздо меньше, чем о какой-нибудь Польше.

На второй этаж - собственно, процедурный - не хватило времени. В следующий раз. Видел там комнату, где делали психический тест - с фотографиями докторов, которые такие тесты разрабатывали; залы, где выдавали билеты на железную дорогу. А может быть, продавали, не успел понять.

Еще там база данных по 22 миллионам эмигрантов. Я поискал Шендеровичей - не нашел.

Волна в Гудзоне сильная, качает мощно, не как на Неве.