Дома

Дома.

Веду машину, отвожу встречавшего нас Шурика. Ноги и руки прекрасно справляются с работой, знают все наизусть. Голова же – отсутствует. Пока Шурик вел, стоило чуть отключиться и подзаснуть, оказывался где-то на МКАД, на Профсоюзной...

Глаз выцепляет людей с автоматами – от некоторых зрительных штампов успел отвыкнуть. Вот, видимо, что в первую очередь видит человек, попавший к нам со стороны. Впрочем, глаз задевает только часть штампов, другие проскакивают незамечаемыми, как и должно быть.

Мысль: куда-то откуда-то вернулся, но не из дома и не домой. Я теперь уже нигде, должно быть, не дома. Я везде в гостях, и везде мой взгляд – взгляд путешественника. Строгий, внимательный, посторонний. Я был на своих детских и юношеских квартирах, и там, где в молодости был мой дом, известный многим как таковой. Моего дома там больше нет. Нет его и там, где сейчас живу. Есть дом, в котором я живу. Это немного разные вещи. Нет родной – моей – страны. Есть страны, в которых я живу. Список их растет. Научился – мечта детства, кажется, – быть своим и максимально быстро адаптироваться в любой местности, в любом кругу: в поезде Казань-Москва, в подмосковном магазине, на рынке города, скажем, Хайфы – нигде не пропадать научился. По крайней мере, внутренне не пропадать. Притом, без затрат, позиционировавшихся кое-кем как необходимые и почетные. Но при этом – по крайней мере на данный момент – лишился ощущения принадлежности к чему-то географическому. Лишился родины. Мне теперь весь мир одновременно и чужбина, и наоборот. Отечество же – Царское Село, будь оно неладно. Но таких Царских Сел рассеяно по миру немало. И причем я же с детства еще это знал, годов с семи-восьми, что у меня не одна родина, а много, и много языков, которые кажутся мне родными, и много музык, которые кажутся мне моими, и много городов, про которые другие говорят «тут я мог бы жить», или, вот, как Верка говорит про какую-нибудь картинку или место: «тут я живу». Я знал это с детства, и теперь чувствую, что это правда. Лишившись чего-то одного, но главного, теперь имею много разного. По этому поводу нужно еще потусоваться в астральных материях так же глубоко и полно, как потусовался я в них в этот раз на предмет жизни и смерти своей.

Вопрос, очевидно, назрел, потому что он уже поднимался: Гордон спросил меня, глядя в причудливо развивающиеся облака: «Печкин, а ты откуда?» Я, видимо, не догнал, стал размышлять о том, в каком же смысле задан вопрос. А когда (видимо) догнал, нашел особо расчехвощенную лисичку и сказал: вот, смотри. Я такой же. Корень у меня есть, только ты его поди найди. А он есть. Есть он, мой корень.» Дальше я гнал пургу про гомогенных и гетерогенных людей – это была пурга. А может, и про корень была пурга. Но в тот момент она таковой не ощущалась.

Вопрос назрел, а стало быть, придется ему разрешиться в какой-то из следующих заходов вглубь.

Вокруг говорят на чужом для меня языке: то же и в России. (В этот раз – то ли у меня что-то случилось все-таки со слухом, то ли говор в Метрополии изменился, но зачастую я вовсе не понимал отдельных слов, кусков фраз и целых фраз. Слышал звуки, но они не членились на понятные слова. Так бывает с совсем незнакомым языком.) Язык чужой – потому что на нем говорят о чужих мне вещах. Обнаружил, что то же с ивритом здесь. Соседка стоит на лестнице и о чем-то разговаривает по телефону со своим хахалем (обоим лопаты в руки и копать канавы, орошать родимый край, кони, блин, ментуры на них нету!): все понимаю, но не даю себе труда осознать. Если что-то говорит Верка, не важно, на каком языке – совсем другое дело: потому что не о чужих вещах. Таким образом, понятие «родной язык» не привязано ни к языку, ни к человеку. Об этом, видимо, писал: "На улицах вокруг меня незнакомый язык: незнакомые буквы и лица, и вид их дик. Я - часть суши, со всех сторон окруженная льдом."

Ощущение – неглубокой но вязкой грусти, вызванной, видимо, усталостью от перелета.

Но перед тем:

Визит к Цунскому, которого я весьма и весьма ждал: поговорить с ним было очень нужно с последнего нашего такого, плотного разговора, бывшего, очевидно, году в 1995-ом, у него в Петроскове, на Куйбышева, напротив памятника Рунопевцам. Несся через всю Москву (не поворачивается рука написать «город»), с Теплого Стана на Текстильщики, опаздывая на час, с трудом вникая в тонкости посадки в маршрутки, выискивая дом... Приперся. Сижу на кухне, разглядываю кухню.

Где-то через полчаса раздается скребля в дверь: Цунский входит, с трудом раздевается, перемещается в кухню, успевает сказать, что имел две отвальные на двух работах, что все пидорасы, что он их из-под земли достанет, что они ему все, что надо, подгонят из-под земли, роняет голову на стол и отключается. При этом ему снится, что он едет в плацкартном вагоне на верхней полке. Кухня покрывается мощным перегарным храпом. Я понимаю, что разговора опять не получится. Так оно и вышло.

Попытки разыскать Яра Маева, который просил обязательно его добыть, если я буду у Цунского, не увенчались.

Накануне в неофициальной форме у меня было спрошено, не имею ли я случайно опыта журналистской работы, и обещано, что если бы такой опыт имелся, то на работу можно было бы устроиться тут же, не сходя со скамейки, где курили. Я подумал впоследствии -- может, Натслу это заинтересует?

О, Россия, страна неограниченных возможностей и родина слонов! Я оставляю тебя про запас, на черный день. Когда оскудеет все прочее, и ничего не останется, кроме российской мечты.

Еще перед тем:

был концерт в Плеханова.

Концерт был неплох, с моей точки зрения. Проведен в бодрой, динамичной манере, практически без пауз, что, очевидно, не дало зрителю расслабиться и заскучать. Бэк-поддержка «Добровольного Оркестра Хемулей», на мой взгляд, ничего не испортила, а даже наоборот, нескольким вещам придала тот кайф, ради которого они сочинялись – Ксанкина флейта при помощи нехитрых звукооперационных приспособлений погружала зал в своеобразную сказку (по внутреннему освещению напомнившую мне Заходское в этот раз); большое, большое спасибо. То же было в Питере с Вовкиной виолончелью (хотя, конечно, это совсем другая весовая категория, и сравнивать можно только по характеру результата). Получилось весьма интересно сделать новую вещь: хорошая традиция в Москве перед сейшеном вдруг неожиданно для себя писать песню, причем как-то все разы неплохую. Сам не ожидал. Лажал умеренно, перло тоже умеренно: нормально. Ощущение собственной состоятельности и, стыдно сказать, профессионализма. Понял, что готов ко многому, было бы только оно, это многое.

Подумал также, уже впоследствии, что вполне мог бы, наверно, жить той же жизнью, что Умка - насобирать себе со временем команду из великолепных музыкантов (великолепно меня удовлетворяющих в музыкальном смысле) и играть с ними по клубам, куда и когда позовут, потому что теперь стало казаться, что звали бы. Но подумал сразу, что если бы я жил умкиной жизнью, то никогда не стал бы таким умным, чтобы к такой мысли придти.

Много думал по поводу будущего альбома, пользуясь большими метропроездами, в которых думается лучше всего. Посмотрим, посмотрим.

http://www.jpost.com/servlet/Satellite?pagename=JPost/A/JPArticle/ShowFull&cid=1034014736505

Сегодня на рынке вдруг окончательно понял, как уходить из поля зрения израильского полицейского. Свежий глаз подсказал. Когда он на тебя смотрит и что-то такое про себя, как Винни-Пух, подозревает, внезапно остановись, приложив палец ко лбу, покрути задумчиво руками, побормочи что-нибудь и пойди в другую сторону. Начни разговаривать сам с собой, неважно на каком языке. Вырони из кармана какую-нибудь хрень, начни ее поднимать, урони еще что-нибудь, выругайся вслух. Достань пелефон и начни по нему бурно оправдываться или с кем-то ругаться (в Израиле это тождественно). Прикинься лунатиком. На иврите есть этот термин – «астронаут». Буквально – пыльным мешком стукнутый. Поскольку процентов семьдесят рядового населения именно таковы, полицейский, увидев астронавта, машинально вычеркивает его из списка подозрительных – он такой же, как все, он одинаковый, разве что он только еще чуть более одинаковый, чем все. Во всяком случае, террористом или преступником он явно не является, ведь верно? ведь правильно? Ну, и вот. Террорист, особенно тутошний бесхитростный самовзрывник из какой-нибудь Эйн-Брира или Умм-Хара, навряд ли своим умом дойдет до такой сложной маскировки – ему до места назначения бы дойти, не дернув за веревочку раньше времени от возбуждения. Тщательно скрываемое возбуждение и сосредоточенность – главные характерные черты злоумышленника. Продемонстрируй их отсутствие – и на тебя перестанут обращать внимание.

Полезно. Тем более, проверил - работает.