(no subject)

Это удивительно все-таки, насколько с некоторыми вещами я просто созвучен, а с некоторыми, даже не созвучными вроде вовсе - резонирую.

Кинг Кримсон поначалу восхищал смелостью, сложностью и головокружительной четкостью. Я услышал его впервые (Larks' Tongues), уже зная наизусть весь Пинк Флойд - с моей методичностью я записал себе все существовавшие на тот момент альбомы и знал их наизусть. За исключением тех мест, которые попадали за предел стороны кассеты. Я помню их все и сейчас, а если кого-то это удивляет (что вряд ли), то мой добрый знакомец ветеринар из Волгограда Стинг Царицынский помнил наизусть всю свою коллекцию катушек и пластинок, а приезжал он с любимыми бобинами, на которых порядковые номера были трехзначные.

И сначала я учился у этой музыки импровизации. Не буду говорить, что чему-то научился - сомневаюсь. Давно не проверял. Думаю, что научился кое-чему, но не тому, чему учился. Хотя бы просто потому, что меня тогда убеждали (и я соглашался, кажется?) что вся эта музыка - импровизация, что ничего они не репетируют, а только сидят и импровизируют без конца, и все у них получается, потому что они настоящие музыканты, настоящие сумасшедшие и кушают настоящие наркотики, которые по-настоящему меняют их сознание. Поскольку мы тоже настоящие музыканты и настоящие сумасшедшие, а если нет, то можем ими сделаться, то все дело, получалось, в настоящих наркотиках, которых, вот беда, в достижимом пространстве что-то не найти. Ну, и еще инструменты нужны настоящие. Которые сами играют, только их коснись. Такие есть, мы читали, и даже сами чувствовали разницу между гитарой с мебельной фабрики им. Луначарского №2 за 16 рублей и тысячерублевым фендер-стратокастером, который кто-то по доброте нам дал потрогать.

(А первая встреча моя с Энди Цунским состоялась так: я зашел на кухню сквота на Декабристов, а там у газовой плиты горели все четыре конфорки, давая и тепло, и свет, а за столом сидел огромный рыжий человек и играл на гитаре Cirkus. И я поразился тем, что кто-то может это сыграть, а он - что кто-то может это узнать и восхититься; и мы подружились на долгие годы. И он написал мне текст! Он знал текст, потому что ему посчастливилось подержать в руках конверт от винила.)

Потом течение темы изменилось, декорации стали другие, индейское лето 1988-го сменила волшебная зима 1993-го. А Кинг Кримсон остался со мной. Теперь я уже его не просто сильно любил, а даже, можно сказать, питался им. Я читал Гурджиева, слушал текстовым ухом Щербакова, а музыкальным - Beat и Discipline. Вкус мой тянулся к горькому, я так это называл тогда. Кажется, моим наркотиком тогда был даже не алкоголь, а табак. (Не считая одной ночи, когда позвонил Баграт и спросил, что я делаю, а я ответил, что курю пяточку, читаю Мелетинского о волшебной сказке и слушаю The Hangman's Beautiful Daughter; и Баграт в восторге сказал, что я человек с высоким чувством гармонии.) А в другой раз Шамахов принес видео - кажется, вот это https://youtu.be/tvE3dYKHxwU - и я понял (посреди Industry), что эти люди слышат, как звучит Вселенная, космос, и честно, без прикрас, ничего не тая и не адаптируя, передают это звучание. Что на самом деле мир устроен вот так, невидимая нам макро- и микромеханика мира работают вот так, в этих размерах, в этих тембрах, в этих гармониях. А они это слышат, передают - и не лопаются, не взрываются от этого, потому что у них есть хитрая и строгая дисциплина.

Тогда я открыл для себя Фриппа-философа. Сейчас я могу уже испытывать даже какую-то иронию по отношению к его серьезности, но кому-нибудь, может быть, и Арво Пярт забавен, а уж Тарковский-то и подавно; к любому философу, к любому вдохновенному человеку и к любому вдохновению можно отнестись с иронией, вопрос только - надо ли. Дает ли это больше, чем забирает. Не всегда получается этим вопросом задаться, но когда можно, то я задаюсь. Ирония вообще сама по себе ведь не возвышает иронизирующего, ага.

И тогда мне стали открываться откровения уже не о мире, а обо мне в нем. Высказывание о том, что отношения между нотами отражают отношения между музыкантами, объяснило мне, почему такие симпатичные и сильные вещи так натужно или вяло у меня получаются. И почему разваливаются составы. И помогло выстроить тогдашнюю "Птицу Си" - периода записи Oxalis. Выстроить в звуке и выстроить в жизни. В моей жизни, по крайней мере. Высказывание "лучше проявиться с плохой нотой, чем воздержаться от хорошей" - помогло сподвигнуться на серию концертов Р*ождества, увенчавшуюся "Пепельной Средой" в театре "Суббота" - или "Бир Саллен" в "Белом кролике", смотря как считать вершину. "Начинай с возможного и постепенно продвигайся к невозможному" - стало моей жизненной программой - не сразу, на это ушло десятка полтора лет; но я успел. Много еще чего. "Спокойствие - это нужное напряжение. Напряженность - это ненужное напряжение". "Музыка - это архитектура тишины." "У нас есть три права: право работать, право платить за возможность работать, и право расплачиваться за последствия работы."

Потом был снова период любви скорее физической, чем духовной: я говорил тогда, что слушаю такую музыку, чтобы давлением изнутри черепа уравновесить давление на него снаружи. Это был период VROOM и THRAK - период гибели и распада всего, завязанного на том, что осталось за горизонтом, одиночества и сумбура, период учебы, период мучительного взросления в чужом краю. И самое яркое из недлинной истории моих мистических переживаний я испытал, сейчас-сейчас, у меня все в голове записано - на Бегине, подъезжая к развязке с Голомбом (тогда еще не было Холиленда наверху и туннеля внизу), в шесть часов утра, возвращаясь с ночной смены на заводе "Солель" в дом, где спали жена, собака и два тогдашних ребенка, в нашей зеленой "Лягушке", когда заиграло "Happy with what you've got to be happy with". Вдруг весь окружающий мир наполнился смыслом, содержанием, подлинностью; все вдруг стало складно и ясно, добро и ладно, правильно и прекрасно. И из-за Гиловской горы выкатилось на меня огромное, горячее и беспощадное, дарящее жизнь и боль солнце.

А потом, уже вот совсем недавно, сын мой начал слушать эту музыку. И вместе с ним я серьезно прошелся по альбомам, в которых раньше не гулял так вдумчиво и внимательно - Lizard, Islands... Здесь тоже были мгновения высшего счастья, кстати: когда поднимаешься наверх, а из детской ванной сквозь шум душа кто это свистит The Song of the Gulls? да так точненько, так чистенько, с чувством, с дисциплиной даже! Правильно все сделал, Печкин-папа, не зря все.

И вот тут я подхожу уже совсем к тому, для чего все это начал писать, а силы что-то как-то покинули меня. А остался ли еще табачок в кисетце?

Это случилось со мной в Забрже, в прошлую субботу. Услышав саксофон и флейту Мела Коллинза, которые я узнаю по звуку, кажется, как узнаю максовскую скрипку, пять четвертей, немецкой работы, с кем бы он на ней ни играл, в поздних вещах, из двухтысячных, где перебрасываются сложнейшими бомбами три барабанщика, из которых Пэт Мастелотто - самый скромный; и после этого услышав стик Тони Левина поверх барабанных дуэтов Гевина Гаррисона и Мастелотто, всю фантастическую, не укладывающуюся в голове мощь современного Кримсона в таких старых, казалось, заигранных и отлитых в бронзе, чугуне и золоте вещах, как Epitaph или The Pictures of the City - я понял вдруг, как мне нужно жить дальше, как соотносить свое настоящее со своим прошлым, чтобы продолжать двигаться в невозможное будущее. Вот так. Вот так нужно сочетать нежную романтику двадцатилетнего юноши с опытом, умом и мощью сорокалетнего мужчины. Вдруг все совпало, все шестеренки соединились, что-то внутри вздрогнуло, и стрелки пошли рвать паутину.

Когда я раздобуду аудио с этого турне, я обязательно снова вернусь к этому тексту и раскрою его подробнее. Сейчас я вправду ужасно устал, неделя по возвращении выдалась исключительно "немного сумасшедшая" на работе. Но при этом я спокоен и полон радости. Я слышал великое. Выходя из зала, я сказал Эрику: ты еще молод и, может быть, услышишь что-то лучше этого; а насчет меня - я не думаю. Но мы прикоснулись сейчас к огромному, огромному чуду.

В очереди за мерчом что-то такое я Эрику сказал, что мы не для того проделали четыре тыщи километров, чтобы что-то там; и стоявший впереди человек спросил: "Ile tysiaci, przepraszam?" - "Cztery", - ответил я, и он присвистнул и сказал, что его личный рекорд - полторы тыщи, в Париж он на них ездил. Вот чем хороша Европа - слитное пространство, сел и поехал.

Фрипп постарел, стал ниже ростом, чуть поубавилось в нем поразительного величия - но, может быть, это я вырос, а еще насмотрелся его всякого разного на видео, и реальная картинка портит прекрасный образ в воображении. Кто величав и полон пластики и вдохновения у них на сцене - так это Тони Левин. Мел Коллинз тоже совсем не молод, но молод душой, звук у него удивительно молодой, чуть ли не хиповский, прямо вот как тогда - тогда, когда меня еще не было. Пэт Мастелотто - достойный фундамент этого здания. Он спокоен, весел, предупредителен и великолепен. Якко Якщик (может быть, сам он произносит Jakko Jakczyk по-другому - не знаю, не слышал) - вот именно что, как кто-то в интернетах написал, ridiculously good. Он поет в той же манере, что пели вокалисты первых, до-Бельюевских альбомов, но лучше, мощнее. Грудь у него шире в разы, диафрагма тверже. А еще ведь и гитарирует - не блистательно, но безукоризненно вполне, и не без божьей искры. Второго барабанщика, нового - Джереми Стэйси - я не разобрал. Нужно еще слушать и смотреть. Он трудно вербализуется. А Гевин Гаррисон в конце выдал такое соло, что буквально захватило дух - да разве может человеческое существо, из мяса, хрящей и всяких неаппетитных жидкостей, создавать такую конструкцию мыслей, эмоций и математики! От остальных хотя бы я знал, чего ждать, а это было совершеннейшей неожиданностью и размазало по креслу, как самолет бабочку.

Так вот оно что, думал я уже совсем ночью. Так вот оно, значит, как... Вот такая, значит, флейта на вот таких вот барабанах...