Избранные места из переписки с друзьями

А птички... да, это вот да. Скворцы, дрозды -- блэкбёрды, в смысле, не то, чтобы
я в них разбирался сильно. Поют, черти, хоть им кол на голове теши. Никакое
людское горе им не беда. Молодцы. Писал бы я про них, будь я Паустовским,
скажем. А так -- обидно. Жалкие слова, которые удается из себя выколотить в
краткие минуты одиночества и сосредоточенности (которые не тратятся на музыку)
-- не передают даже тени. Вот сегодня был удивительно красивый день. Я видел его
с рассвета до заката, на рассвете возвращался домой с ночной смены, а на закате
мы гуляли с Муравьем: он почему-то отказался идти ножками и ехал на мне, засунув
свою ручку мне в рукав -- у него это способ такого телесного контакта, интимное
общение такое. Другой рукой я ему показывал на Город, раскинувшийся перед нами,
а Город был такой: ближние к нам дома были белые, дальше они розовели от
проглянувшего, видимо, на те холмы закатного солнца, и черепица местами
краснела; дальние холмы, северо-восточная окраина -- Скопус с башенками
Аугусты-Виктории и германского госпиталя (кажется), Рамот с его беленькими
домиками, оплот караколпаков, холм за ним, на вершине которого с любого
расстояния можно разглядеть михраб пророка Самуила и большой -- да нет, наверно,
огромный -- не то дуб, не то рожковое дерево, растущее, надо думать, во дворе
михраба -- сам я там ни разу не был, только мимо проезжал -- холмы были уже
темноваты; над ними шла полоса пригоризонтного неба, такой чистый-чистый
ультрамарин (чтоб я так знал, как эти краски называются); на нем совсем голубые
тучи и гигантские замки кучевых облаков над долинами, которые с наших гор видны
вровень, сбоку; еще выше были облака всех расцветок, на всех высотах -- прямо
фронт облачный весь день через нас проходил, и поэтому потоки облаков
перемешивались на разных эшелонах, в разных направлениях, как самолеты над
крупным аэропортом, и по-разному подсвечивались солнцем, какие были еще
по-дневному желтыми, какие -- по-вечернему алыми и багровыми, какие -- уже
по-послевечернему серые; чистота... чистота необычайная в воздухе, в небе, в
траве -- каждая травинка, как рисинки в супернастоящем плове, отдельно от
других, тоненькая такая стоит, высотой сантиметров в семь, стоит, тянется к
солнцу... Муравей показал на луну и сказал "Ы!" Я показал ему, что уже цветут
вовсю нарциссы, а напротив входа в его поликлиничку лежали два вполне
расцветших, но заваленных ночной бурей мака; и там цвело алоэ, большими смешными
красными шишками.

На площадке не было никого, кроме: в темном углу сидел русский парень, мрачный,
в кожаной куртке, видимо, дожидаясь кого-то -- так потом и оказалось, большая
компания волосатых русских подростков и девиц проследовала куда-то вниз, к улице
Лотем, и так организованно, что я подумал, уж не неформалы ли тусоваться к
кому-то пошли; потом двое из них еще поднялись, чтобы набрать в бутылку воды из
крантика... я еще подумал, что курить анашу на таком холоде, должно быть, только
русские и могут, и пожелал этой молодежи, чтобы они вместо этого лучше приняли
грамм по 150 на грудь и пошли к кому-нибудь домой бренчать на гитарах и обнимать
девиц, лапая их ненароком. А на качелях качался молодой, но весьма бородатый дос
в черном лапсердаке, черной шляпе, черных ботинках, черных носках и черных
перчатках. Качался он сильно, не переставая, не останавливаясь, время от времени
ухая и тихонько гикая. Должно быть, его крепко вставило и не попускало. Муравей
показал на него, сказав "Да:да:", и мы принялись за обычные наши развлечения на
этой холодной площадке, продуваемой ветром (но все-таки меньше, чем другие,
потому что она на склоне); песок был мокрый и тяжелый, на горке была вода, и
Муравей не захотел с нее съезжать, хотя и забрался туда и гукал оттуда... А
темнеет у нас очень быстро, минут пятнадцать -- и все, и ночь.