(no subject)

Опять тяжелые сны, опять про то же самое. На этот раз хоть понятно: почитал Быкова, "радость печатного слова" проникла опять, думаю соответственными предложениями, в посте стиль угадается наверняка с ходу. Кстати, сами книжки ("Орфография" и "Остромов", доберусь и до третьей, из принципа no stone unturned): читается с удовольствием, несмотря на частые анахронизмы (слова и выражения, которых не было тогда, или которые имели другое значение - которые автор, видимо, не в состоянии удалить из своей речи, то ли не видит их, то ли не знает, что им нет еще и сорока лет, нечего им делать в речи персонажей столетней давности); за поэзию и ремесло ничего не скажу, не имею соответствующего образования; а прозрения попадаются интересные, автор безусловно проницателен - по крайней мере, местами проницательнее меня, а что еще нужно, чтобы поумнеть?

(То есть, вот так я читаю книги, и в этом весь я: глаз отмечает ошибки, душа волнуется неясным, а насчет собственно достоинств ничего сказать не могу, как есть ничего в этом не понимаю, критериям не обучены-с. Грамотен, не бесчувствен, начитан, но темен, темен.)

А во сне жили мы всей большой семьей отчего-то на проспекте Большевиков, с собакой, попугаем, рыбками, детьми; много мебели, всякой утвари, мало места, шумно, весело - нормально так.

И вдруг в дверь звонок. И стук. "Откройте, телеграмма." Какая, нафиг, телеграмма, уже сто лет как никто телеграмм не носит и не шлет, имейлы же есть. Открываю. В коридор первым делом врывается огромная черная собака, забыл эту породу, ну, черные такие, мясистые, лобастые - ротвейлер, во. Бросается на Миху, валит его и перегрызает горло. На глазах у высыпавших в коридор детей. Заходят люди в костюмах, что-то говорят, но я их уже не слышу, потому что все ясно. Теперь ничего уже не сделаешь - можно сопротивляться, можно одному-двум из этих пятерых-семерых успеть нанести какой-то ущерб, но это ничего не изменит. Потому что даже если это ошибка (во сне я почему-то убежден, что могла быть ошибка, и может выясниться, что это ошибка), и отпустят - то все равно собака не оживет, а им на это - начихать в высшей степени. Вдруг становится предельно ясно, что ты, со всеми своими детьми, радостями, заботами, домом, работой и творчеством - для них тля, букашка, жил до сих пор, потому что дела до тебя не было, а теперь дело есть, и сделать это дело легче, чем пальцем шевельнуть. Поэтому, даже если и отпустят, уже ничего не вернется, не будет снова чувства дома, у которого есть стены, есть двери, в котором наше, даже когда за дверями и стенами все чужое; ничего этого не будет больше ни у меня, ни у детей. Но скорее всего, не только этого больше не будет.

Тут Мируська заплакала, и я проснулся - с благодарностью огромной, хотя у нее был жуткий жар, и я бегал по квартире, градусник, вода, лекарство - все с той благодарностью, что досюда эти не доедут, не дотянутся.

Вы там себе сколько угодно доказывайте, что не было лагерей, не было репрессий, не было чисток, не было стукачества, пишите об этом книжки, снимайте умные передачи, читайте лекции - моих снов вам не переспорить. Они реальнее ваших там книжек - книжку закрыл, пожал плечами, вздохнул и вынес в макулатурный бак на автобусной остановке. И еще одно важное: сны трудно подозревать в ангажированности. За мои сны никто никому не платит, никакой валютой.

Ну вот, теперь боюсь брать детей к деду на дачу. Такое чувство, будто - ну чего лезть в пасть к спящему дракону, ну какие там такие рубины валяются; и рисковал бы сам, детей-то не тащи. Ведь все что угодно может случиться, и тайга закон, медведь хозяин.

В друзьях я не сомневаюсь - в некоторых (кстати, не совсем привычное для меня распределение, кто с какой стороны). В себе гораздо меньше сомневаюсь, чем раньше - наверно, кстати, после таких снов вот. Но во всем остальном, в чем здесь привык быть уверенным...