Groszki i róże

В нашей цивилизации пришло время, когда каждый ее член может без больших энергетических затрат со своей стороны опубликовать свои мысли и передать их теоретически любому другому члену этой цивилизации. До того, как это время пришло, энергетические затраты на массовое распространение мыслей были такими высокими, что доступны были только очень влиятельным людям и организациям, обладающим значительными ресурсами. Сорок лет назад, чтобы донести свои слова до, например, Новосибирска, мне нужно было бы написать их во всесоюзной газете или журнале. За каждым моим словом стояло бы правительство, страна – на худой конец союз работников какой-нибудь дерьмомешательной промышленности. Каждое мое слово было бы связано с волей большой и могучей организации, давшей мне мандат на высказывание.

Что такое сорок лет для цивилизации? да ничего почти. Не стоит удивляться, если мы, поколение, на чьей памяти это ещё было так, по инерции приписываем мыслям и мнениям, доносящимся издалека и опубликованным широко, тот значительный общественный ресурс, который требовался для такой широкой публикации раньше.

Между тем, не все, что пишут в интернете, истинно, проверено или хотя бы отражает мнение значительного количества людей. Это может быть крайне сомнительное высказывание крайне сомнительной личности, которое приобрело популярность по причинам, ничего общего не имеющим с истинностью и значимостью.

Всем представителям моего поколения, которым может быть присуща эта аберрация мышления, я напоминаю лишний раз – заранее прося прощения за это напоминание – что все, что изложено ниже есть мнение одного-единственного человека, за которым не стоит ни страны, ни поколения, ни какой-либо другой социальной прослойки и общности. Не придавайте этому тексту значимости, на которую он не претендует. Когда я пишу “мы” – я не имею на это никакого мандата. Все, что я пишу ниже – не объективные, внеположенные истины, которые я возвещаю миру, уполномоченный на это сверхъестественными силами, выносящими эти суждения. Это мои личные мнения и мои субъективные оценки.

Это хорошее место, чтобы перестать читать этот текст и отправиться по своим делам.

Не то, чтобы я вообще не признавал объективных истин – нет, я их признаю. Но со временем я пришел к мысли, что есть области, в которых объективные оценки невозможны, всякие претензии на объективность недоказуемы или доказуемы, но с большим трудом, который нецелесообразен доказываемому. В этих областях субъективная оценка парадоксальным образом оказывается единственным доступным ориентиром и единственная имеет важность как для оценивающего, так и для оцениваемого.

Судить кого бы то ни было можно лишь за сознательно сделанный им выбор. Ни за что другое. Мы надеемся и верим изо всех сил, что именно так нас будут судить на небесах. Именно так мы представляем себе высшую, истинную справедливость.

Поэтому я прошу читателя остановиться здесь и поиметь особо в виду, что в мыслях, которые я постараюсь изложить ниже, я не имел никакого осуждения. Я лишь ищу ответов на важные для меня вопросы.

“И все о себе – о чем же нам петь еще?

Может показаться – а может и оказаться – что во мне говорит, например, некий столичный снобизм; что я выражаю конфликт или по меньшей мере разорванную связь поколений; что та или иная социальная принадлежность заставляет меня чувствовать фрустрацию и искать ей объяснения в тех плоскостях, где ей удавалось бы от меня скрыться. Отрицаю я здесь же, пользуясь возможностью, и ревность, вынесенную из задорного цеха людей, которых не сужу и так далее. Если ты, читатель, продемонстрируешь мне, что я ошибаюсь, что на самом деле я сужу и сужу предвзято – я со спокойным сердцем сотру этот текст. Ошибаться в себе не то, чтобы легко и приятно, но перспективно.

Взяться за кнопки заставило меня сильное ощущение – ощущение пустоты и скуки, которые я испытал на последнем концерте БГ в пещере Цидкиягу где-то с середины, но ближе к началу. Я вдруг поймал себя на том, что песни не оказывают на меня никакого впечатления. Ни старые и знакомые, ни новые. Что я не понимаю, о чем они, зачем они мне и зачем они вообще. Что я делаю здесь? Я помню, что шел на концерт самого большого, самого значительного автора моей молодости, дарившего моему поколению сильнейшие, ключевые переживания. Где это?

Декорации были фантастические, небывалые и невероятные. Древняя трехсотметровая пещера, конец которой завален камнепадом, но может доходить и до самой Храмовой горы; там, по мусульманскому преданию, лежат сыны Кореевы, проклятые Моисеем; отсюда, по другому преданию, каменщики царя Соломона брали камни для Первого Храма; царь Ирод брал отсюда камни для Второго, и это уже подтверждают археологи; кстати, уже полтораста лет здесь ежегодно проводят обряды масоны. Пещера плавно опускается от узкого входа, и на всем протяжении, до самого последнего зала, она была уставлена тысячами больших свечей. Не представляю себе, сколько времени заняло расставить и зажечь все эти свечи! Теплый и влажный воздух, гасящий гул голосов; атмосфера и акустика тайны. Unio mystica: я с самого своего возникновения ловил и собирал эти штуки по молекулам, потому что с детства безудержно хотел именно такого. В таком месте можно устроить, думалось мне, что-то совершенно небывалое. Тот случай, когда стены помогают магии.

А магии не было. Магия не включалась.

Были высокого качества музыкальные моменты. Даже то, о чем БГ писал в своем юношеском “Романе, который так и не был окончен” – мгновения, когда музыка делается непреодолимой силой, меняющей к лучшему мир – бывали. Краткие мгновения – но они были на самом деле, не нарисованные на старом холсте, а настоящие.

Гитарист Омар Торрес вызвал мое глубочайшее восхищение и тем, как он – очевидно не вполне знакомый с гармониями – возрождает звук гитары Саши Ляпина там, где музыка требует этого (что же это – то, что играл Ляпин, получается, настолько больше самого Ляпина? где-то в мире есть месторождение этой музыки, а я нигде не находил ничего похожего; или он успел послушать только “Радио Африку” и “Детей Декабря”?), и как он вжаривает фламенко в “С той стороны зеркального стекла”, и как он изысканно, с намеком и на кубинский лауд, и на арабский уд, и на классическую гитару барокко, аккомпанирует песням с “Русского альбома”, совершенно ему чужеродным по своему строю. В одной вещи, к сожалению, забыл, какой именно – едва ли не в “Городе золотом” – он прошелся терциями, и соль-бекар там, где все десятилетиями слышали и брали напрашивающийся соль-диез, оказался настолько пронзительно верным, настолько все перевернул и перестроил гармоническую суть вавиловской каденции, что я, забыв приличия и потеряв голову, зааплодировал прямо поперек припева. Одна нота прорвалась в беспредельное и потащила за собой все.

Прекрасная музыка случалась в этом концерте. Магии не случилось. А ожидание такое было.

С тем, что творчество “Аквариума” принадлежит русской культуре, спорить станет, пожалуй, только фрик. Мой давнишний тезис о том, что русская культура, во всяком случае, городская, “официальная” русская культура начиная с конца Средневековья и почти до самых наших дней движима в первую очередь – а временами исключительно – текстом и во всех своих проявлениях вербальна – этот тезис, конечно, куда как спорный, и это тема для отдельного разговора. Но есть в творчестве “Аквариума”, как и всякого большого явления культуры, ещё кое-что помимо музыкальной и текстуальной компоненты. Помимо прочих составляющих, о которых, может быть, я не знаю, есть ещё составляющая контекста. Я еще иногда называл ее обрядовой стороной творческого акта. Это не о том, какое творится искусство, а больше о том, как оно происходит. Это то, что отличает книгу Стругацких в обложке с обтрепавшимися углами от электронной копии в телефоне. Это то, что отличает Высоцкого, которого друзья отца слушают с бобинного магнитофона на ночной кухне, от ремастеринга этой же записи, переданного по радио, которое ты слушаешь в машине по дороге на работу. Это вот то, ради чего мы ходим на концерты.

Вот эту составляющую на том концерте, где я был, я не почувствовал совсем.

Я не буду делать из этого выводов. Борис Борисыч мог попросту устать на первом концерте, где все это, может быть, как раз было. Он мог недостаточно хорошо себя чувствовать. Он мог вообще потерять способность к иерофании – она, как всякое веяние духа, дается не любому и не всегда.

Но без нее мне было никак. Без нее все показалось мне нарисованным. Это было изображение волшебства, правдивый рассказ о нем, а не оно само. Красивое, яркое, достоверное – но неживое изображение.

Во мне росло раздражение.

Сколько же слов он может сказать о том, что словами главного не скажешь? – думал я. Сколько раз он считает нужным повторить, что не знает, что творится вокруг, куда идти и что делать; как если бы кто-то не переставал его спрашивать? Неужели спустя столько лет, километры текстов и тонны нот, он так и не чувствует, что слово “странный” в стихе – это для поэта капитуляция, роспись в неспособности к поэзии, которая все – езда в незнаемое, суть которой именно уловить странное сетями слов, внести в мысль и речь то, чего в ней раньше не было? Или что две и более подряд фразы, начинающиеся с противопоставительного “но”, лишают противопоставление смысла, потому что становится неясным, что же говорящий противопоставляет чему? Как же перемежается у него, думал я, школьническое косноязычие и блестящие строки, высокопарные декларации и неумелое просторечие, оргинальные и оригинальничающие метафоры, стилистические скачки, призванные создать впечатление взволнованной искренности, несмешной юмор и не вызывающие доверия пафосные откровения...

И было бы не о чем городить огород, если бы не попадались у БГ действительно пронзительные, на грани гениальности, строки, действительно чарующие образы, действительно остроумные замечания. (А настоящее остроумие изобразить труднее всего; быть может, и вовсе невозможно его подделать.) Если бы не было этого вовсе – не о чем было бы говорить. Меня можно было увлечь странностью в 18 лет; мнение авторитетов или большинства могло заставить меня восторгаться чем-то или над чем-то издеваться; цеховые солидарность и зависть имели значение тогда; но в 48 мне нужно что-то большее, а в цехах моих растут деревья и сыплется сквозь дыры в крыше снег.

А про мои 18 лет, мне кажется, нужно рассказать касательно нашего предмета особо вот что.

Я плохо знаком с тем, что БГ делал, и что делалось вокруг него, в те годы, когда я ходил пешком под стол. Я ведь впервые увидел его только в 1987-ом, и услышал впервые примерно незадолго до того. А в некоторых местах, в которых я бывал во время моего странствия, иные почтенные старики говорили, что к этому времени БГ уже торчал по-гнилому. А раньше было лучше, но без меня.

Притом в той части среды, в том круге, в который я попал – между прочим, едучи ноябрьским вечером 1987-го года в 130-м автобусе в кинотеатр “Рубеж” на первый в своей жизни концерт именно-таки “Аквариума” – принято было вполне резонерское сопротивление не только тем вкусам, что бытовали в большой культуре – это нормально для любого достаточно взрослого общества – но и тем, что бытовали в большой контркультуре. (Что, возможно, говорит о том, что контркультура эта тоже была достаточно взрослой.) “Аквариум” в нашей тусовке, в нашей прослойке считался попсой, манной кашкой для “пионеров”, у которых не хватает образования, смелости или сил на настоящую культуру. По той же причине в нашей тусовке не слушали Битлов – их и так слушали все, они были слишком популярны, это было общее место. Другое дело хотя бы Rolling Stones или The Who, The Doors, T.Rex, Einstürzende Neubauten, King Crimson, Genesis – я просто вспомнил самые первые кассеты, переписанные у тех пиплов, которых я встретил в том автобусе. Во всем искалось необщее, не популярное, не обесцененное восторгами толпы.

А ещё уважали в той тусовке чтение первоисточников – или хотя бы их академических переводов. И не уважали того, кто, произнося термин или отсылку к чему-то, не мог исчерпывающе его объяснить, а высказывая точку зрения, не мог ее аргументировать – “Дитя мое, никогда не произноси слова только потому, что они красивые и длинные” и “а этот пацак всё время думает на языках, окончаний которых не знает”. Мы в свои 17-18 лет, конечно, были недоучками и верхоглядами, но мы очень не любили недоучек и верхоглядов и не хотели такими быть.

Любить публично все то, что любили цивилы, было в нашей тусовке моветоном. Но и любить то, что любили и боготворили в Системе, было не меньшим моветоном. Восхищаться БГ безудержно, некритически – “он бог, от него сияние исходит” – было невозможной пошлостью. Вкусы общества и контр-общества отвергались у нас равно во имя поисков своего собственного пути. Может быть, это было возвышенно и благородно; может быть, это был глупый подростковый нигилизм – так было. Можно рассуждать об этом много и интересно, но я не чувствую в себе к этому ни охоты, ни способности. Так было.

И потому, что так было, многие альбомы, авторы и, возможно, целые пласты культуры до сих пор остаются для меня прогулянными уроками. А некоторые другие – наоборот.

Кроме того, мне было 16-18. С одной стороны, я был еще слишком молод, чтобы составить себе свое собственное представление обо всем этом и его держаться, сформировать свое собственное мнение и его отстаивать; а с другой стороны, уже слишком взрослым, чтобы БГ стал моим проводником по отрочеству и юности. У тех, кто познакомился с ним в 13-14 лет, отношение к нему совсем другое. Его творчество составляет гораздо большую часть их личности; критически относиться к нему им так же трудно, как критически осмыслять фигуру родителя. Но у меня так не было.

Теперь можно вернуться в пещеру Цидкиягу.

Я стоял там, слушал и размышлял: кто же он такой, этот бородач с таким мне знакомым голосом? Кто он для меня, каково его место в нашей культуре, в нашей истории, в нашем мире? Почему у него все так? И что мне с этим делать?

И я подумал, что самая важная миссия БГ оказалась не в том, что он создал своего в нашей жизни, а в том, что он принес в нее извне – из-за пределов нашей ограниченности. Он рассказал о большом мире, лежащем за краями очевидного, известного, пройденного в школе, усвоенного на улице и предписываемого официальными органами широкого вещания – давайте не будем забывать, что никакого интернета ни у кого в телефоне тогда не было; это трудно уже представить себе, но это факт, я сам его свидетель. БГ поведал нам о том чудесном, что могут сделать с человеком и миром музыка и поэзия. Многим из нас неоткуда было это узнать – многие это узнали впервые от него. Он рассказал нам о волшебстве. И рассказал так ярко, так убедительно, что многие это волшебство увидели и ощутили на себе. Это был натюрморт такой яркий, что утолял голод. Это был пейзаж такой необычный, такой красивый, что в него хотелось и – иногда, некоторым – удавалось уйти.

Многие забывали о том, что перед ними лишь картина, иллюзия и картина. Многие этого и не видели вовсе. Не учили нас разбираться в таких тонкостях, и эпоха не благоприятствовала. Не так-то легко отличить настоящий древний китайский фарфор от изображающего его английского фарфора XIX века, когда ты – один из кочегаров на тонущем “Титанике” или солдатик любви на трамвайных путях. (Вот все ли на этой строчке вспоминали “часовых любви” Окуджавы?)

И я не говорю, что своего собственного у него вовсе не было, или оно было какое-то незначительное. Совсем нет! Просто творчество БГ слишком, слишком обильно насыщено отсылками, намеками, заимствованиями и переводами из того, что находится за его пределами.

И ещё: оно было слишком, слишком привязано к среде, в которой жило. Его не очень удается вынуть из этой среды, не поломав.

Вот мои дети, например, “Аквариум” не понимают. У них все в порядке с русским языком, уверяю вас. Они прочитали немало книг. Они с удовольствием – или без большого удовольствия, но с интересом – слушают “Несчастный Случай”, “Выход”, Псоя Короленко, “Ноль”, НОМ, даже Инну Желанную и “Калинов Мост”. А “Аквариум” не забирает их так волшебно, как забирал нас – я думаю, потому именно, что он, с одной стороны, ни о чем понятном им понятно не рассказывает, а с другой стороны, и ничего неведомого не первооткрывает. Клубу музыкальных и поэтических кинопутешествий мои дети предпочтут оригиналы, а контекстов они не прочитывают. Не понимают, что реггей означает вызов истеблишменту и призыв к опрощению в толстовском смысле, ситар намекает на дзен-буддизм (я и сам не понимаю, почему), а уиллеанская волынка в сочетании с балалайкой и гармошкой выдвигают тезис о духовном родстве славян и кельтов в противостоянии Римской империи в ее различных изводах, и мы все понимаем, какая империя тут на самом деле имеется в виду... а вот дети не понимают.

А обрядовый контекст этот им незнаком вовсе – у них это все происходит совершенно по-другому, потому что эпоха другая, и не должно быть много общего в ритуалах и религиях палеолитических охотников-собирателей и земледельцев неолита. Не понять им друг друга. В жертву друг друга не приносят – уже хорошо.

И, кстати, раз опять понесло о музыке. Лучшие музыканты, каких я знаю, самые чуткие, самые изобретательные, самые волшебные, играли в то или иное время в этом ансамбле: Куссуль, Гаккель, Дюша Романов, Титов и Ляпин, Курёхин, Зубарев, Щураков, Рубекин. Я много, много раз задумывался, что привлекает их всех в гребенщиковский проект – при том, что об отношениях внутри этого проекта я слышал много нерадужного – и не пришел к окончательному ответу. Может быть, не существовало в досягаемости ни одного проекта, который мог бы дать такую свободу, такой широту музыкального спектра; такие технические возможности, может быть – хотя я сомневаюсь. Больше мне кажется, что дело в том особом сакральном отношении к музыке, которое заложено было в “Романе, который так и не был окончен”, и не ушло никуда за все десятилетия – я до сих пор, вот прямо сейчас чувствую его отголоски.

“Музыка вошла неожиданно и никто не смог уловить того мгновения, когда люди на сцене перестали быть людьми из плоти и крови и воплотились в звуки. Кровь прихлынула к вискам Дэвида, чудо воплощения охватило его. Вздрогнув на ветру, растаял мир и вспыхнул как сухая трава сенра. Скрипач, еще совсем юный, ласкал скрипку длинными нежными пальцами. Она пела, как поют деревья, готовые отдать себя ночи, как поют июльские поля на восходе. Он смотрел куда-то мимо всего со строгим и застывшим лицом. А потом музыка возвышалась, и скрипка, как раненая птица, рвалась в штопор. Обезумевшая гоночная машина носилась по кругу, распиливая реальность, вылетая на крутых виражах из пространства и времени, опровергая законы гармонии и разрезая небо надвое.

Битком набитый зал постепенно накалялся, обычные разговоры словно обрезало ножом. Впрочем, их не было бы слышно. И лица, обращенные к сцене, как головы, начали расправляться в этом шторме звука. Вразнобой стучащие сердца обрели единое биение, слившееся с пульсом песни. Маленький косматый человек рядом с Дэвидом, только что распевающий что-то во всю глотку, куривший четыре сигареты сразу, и вообще веселившийся вовсю, как разбуженный, замолк. И судорожно раскрыв глаза, пил музыку всем своим существом, а скрипка писала на его лице отчаяние. Становилось все горячее. Пианист забыл обо всем и бросился в море клавиш, и руки его вспыхивали как зарницы, разбиваясь о ноты и рождая гармонию. Ударник уже не существовал как человек, а были только палочки, бьющиеся в пальцах о барабан, как о мир. Изредка, из-под развевающихся волос, прорезал воздух невидящий предсмертный оскал. Песня рвала на части, чтобы выпустить, наконец, свет из людских сердец.”

Многие ансамбли и коллективы делали хорошую музыку, плохую музыку, сложную музыку, легкую музыку, но “Аквариум” как ансамбль музыку священнодействует. Почему это священнодействие хорошо и прекрасно, думаю, поймет любой слушатель. Почему это плохо – потому что постоянное и исключительное священнодействие лишает тебя иронии и пропорции. А без этого в какой-то момент ты перестаешь понимать, что ты делаешь, и чем оно отличается от того, что ты хочешь делать – и в этом состоянии прогресс невозможен.

Вне всякого сомнения перед нами великий стилист. За что ведь только не брался – за блюз, за рок-н-ролл, романс, реггей, ирландскую музыку, индийскую, китайскую, русскую (об этом особо), карибскую – и все ведь выходило похоже. Я, помню, говорил кому-то, что тому человеку, который познакомит БГ с клезмером, лучше было бы повесить жернов на шею и бросить в море – потому что он ведь и клезмер будет играть так же, как все остальное. Нету для него границ, нету препятствий. Нету чужого, все свое.

И все же.

Ведь есть два пути научиться играть, скажем, ирландскую музыку. Можно прослушать её антологию, прочитать учебники, съездить на мастер-класс лучшего флейтиста или скрипача, пригласить его, наконец, чтобы он сам показал или вовсе сам сыграл, как надо. Можно усвоить профессиональный жаргон, тщательно скопировать манеры и приемы, подхватить акцент, как у Ронни Дрю, научиться танцевать, как Ривердэнс, и улыбаться, как Шон Макгован. В итоге можно победить на конкурсе ирландских музыкантов в Москве, каком-нибудь Стокгольме и даже, да чего уж там, в Дублине. В Корке! в Коннемаре! Там ведь наверняка есть такие конкурсы. Корифеи одобрительно похлопывают по плечу, ревнители чистоты жанра не находят, к чему придраться, и с уважительным удивлением рассказывают друг другу: надо же, варвар варваром, а поди ж ты, с закрытыми глазами не отличишь от настоящего.

Другой путь – попытаться понять, почему эта музыка такая, откуда она растет, как она живет, чем она живет. Читать, скажем, Свифта, Крофтон Крокера, Джойса, Стивенса и Йейтса. И Брендана Биэна, да. Заслушиваться этой музыкой до такой степени, что начинаешь видеть ее во сне, начинаешь ею дышать, и она льется у тебя из ушей и ноздрей. Быть с людьми, которые ее играют или слушают так же самозабвенно и яростно – дышать с ними одним воздухом, пить из одного стакана. Не играть эту музыку, а стать ею. Не культуру эту вобрать в себя, а себя вогнать в эту культуру. Превратиться в ceilidh. В итоге можно почувствовать, какой должна быть эта музыка, и играть ее, как свою – а своей она и будет. Может оказаться, что здесь и сейчас музыка эта должна быть совсем не такой, как там и тогда – и придется родить ее заново. Как Ронни Дрю, Ривердэнс и Шон МакГован. Корифеи проклянут, но есть ненулевой шанс попасть в учебники и антологии этой самой музыки.

Каким путем пойти – каждый решает для себя. Всякий эпигон (за вычетом чисто коммерческих проектов, которые другая дисциплина) достоин определенного уважения – за саму увлеченность своим предметом. Этого, может быть, мало, но это больше, чем ничего. Не говоря уже о популяризаторах и переводчиках – это два совершенно отдельных разговора.

Что касается лично меня, то лично мне первый путь менее интересен. Потому что когда мне хочется подлинной, чистой, этнографической, скажем, ирландской музыки – я поставлю себе ее. У меня есть. Ещё раз благодарность судьбе – меня познакомили с оригиналами. Так получилось. Я уважаю качественную стилизацию, но она должна быть и качественна, и интересна как стилизация. И стилизация может стать чем-то новым, самоценным, когда она перестает быть подражанием, когда верность изображаемому оригиналу перестает быть целью – когда начинается езда в незнаемое, начинается поэзия и волшебство. Происходит создание нового, небывалого.

Таким вот небывалым прежде я считаю “Аквариум” “Русского альбома”. Русскую музыку, которая звучит в этом альбоме, “Аквариум” – а все мы знаем, кто руководит “Аквариумом” – родил. Такой музыки не было на земле раньше. Она глубока, она самостоятельна, она напоминает многое, но не является ничем из того, что напоминает. У нее нет пока, кажется, исполнителей, кроме ее авторов – автора? – но я не вижу, почему бы им не появиться.

В материале же последних лет, мне кажется, слишком много какого-то культуртрегерства. Я не находил в нем того, что не было бы лишь переводом, искусной копией с оригинала. Если же какие-то оригиналы использовались для аллюзии, то – окей, я прочитал аллюзию, но, как у Тарковского-отца – “только этого мало”. И вот эти бесчисленные повторы, притупляющие остроту сказанного до полной потери сознания. Впечатление такое, будто открытия закончились. Будто муза отлетела. Бывает такое. Уж я-то знаю.

Но я, когда увидел, что не могу сказать ничего нового, что было бы лучше старого, выбрал помолчать. Этот выбор сделан мною осознанно, и за него судить меня можно.

То про музыку, а теперь снова про слова. И здесь снова вот эта не вполне понятная мне самому фигура речи: сказать, что БГ совсем не способен на волшебство, было бы неправдой. Неправдой было бы сказать, что все его песни – пустое нагромождение слов. У него просто очень много песен. И у него исключительно хороший, чуткий слух, но, скажу так, не во внутреннем ухе. Нам всем известно, что собственный голос в записи сильно отличается от того, что слышишь, когда сам говоришь или поешь – потому что когда поешь и говоришь, то слышишь себя внутренним ухом, а в нем совсем другие тембры. Или вот я знал лично музыкантов, которые прекрасно играли, но пели исключительно мимо нот. Вот такие особенности устройства систем связи между головой и голосовыми связками – а между головой и руками все в порядке.

Вот тут, должно быть, похожее явление. БГ, возможно, просто не слышит собственной фальши.

Примерно в каждой пятой песне я нахожу для себя что-нибудь симпатичное. Примерно одна песня из десяти у него мне нравится. Одну из двух-трех-четырех десятков я хотел бы запомнить, а одну из ста я с изумлением и благодарностью уношу в заветные уголки сердца.

А у него другой критерий поэтической удачи, не такой, как у меня.

Здесь снова уместно повторить, что осуждать позволительно только за выбор, делаемый сознательно. Никому нельзя пенять, что он таков, каков есть. А делает ли БГ сознательный выбор, когда решает о какой-то песне, петь ее или нет – об этом я ничего не знаю. Мне не дано знать, как он решает – принять ли орден из рук Путина, поехать ли в какой-нибудь Мариуполь и сыграть там в подземном переходе или на набережной, написать ли “посмотри мне в глаза и скажи, что это воля Твоя”, написать ли “Масон Лёва практиковал йогу патанджали, у него были жены, они от него сбежали”; мне не дано знать, что он думает о том, почему он делает все это так, и думает ли. Мне не дано знать, и мне не нужно судить.

Я считаю – и подтвердил себе это вчера – что мне повезло в том, что лучшие песни БГ мне впервые спели мои друзья. В оригиналах, которые я слышал после, мне не хватало того огня, с которым они мне его пели. Точнее, изображение огня оригиналом не грело меня так, как огонь, которым горели исполнители. Мои друзья – ну, к чему кокетство? Браин в большинстве случаев – становились сами тем, о чем пели, а не изображали перевоплощение или намекали на него. Им могло не хватать слуха, голоса, инструментального мастерства, аккомпанемента – да всего могло не хватать. Но если уж начинали петь БГ, то это означало, что все культурные и контркультурные тренды и табу отправлены побоку; это означало, что разговор пошел серьезный донельзя. И в этом разговоре уж хватало искренности, хватало огня, а зачастую было и с избытком; иногда и вовсе шел потоком один огонь, даже слов не разобрать.

Благодарю свою судьбу за то, что со мной это было так.

Есть люди, у которых мне не всегда нравится то, что они делают, но очень нравятся они сами. Федя Чистяков и Миша Борзыкин, например.

Есть люди, которые мне не очень нравятся сами, но очень нравится то, что они делают. Вот Силя, например.

Есть люди, у которых мне нравится то, что они делают, хотя я с ними во многом не согласен. Данечка Кан, например.

Поискал людей, с которыми я согласен, хотя они мне не нравятся - и не нашел. Обескуражен.

О "вере отцов" - которая и наша, для некоторых. Как она устроена? Так, что не считает обязательным веру в истинность священного мифа, в его историчность и подлинность, не отрицая притом его значения в этическом и эстетическом плане, признавая даже - порою или в глубине души - в этом Писании как тексте колоссальных, почти (или вовсе) нечеловеческих глубин, но не считая все это -- Писание, каноны, общину и церковь, самое символ веры - обязательным для себя и для Бога.

Вместе с тем их, отцов, влекло к себе Главное Христианское событие. Даже не веря в его историчность, в его действительность, считая его лишь текстом или лишь мифом, не можем не уважать человечество, сподобившееся на такой миф и текст. То есть, я хотел сказать: наделяем это событие статусом этического эталона, ориентира и системы ценностей. Это событие они назначали говорить: "Так поступай, а так не поступай, иначе не сможешь себя уважать, не будешь самим собой."

Там, вовне, они потом скажут так: "Я не знал Тебя, Господи, но уважал. Я не верил в Тебя, но верил Тебе. Я хотел быть с Тобой, а не с теми, кто без Тебя. Я старался помочь Тебе. Я надеюсь, что я Тебя не предал. Не как Бога, а как друга."

"Иисус был очень хороший человек. Лечил людей и учил их быть лучше. Очень хорошо учил. Лучше всех. А потом его затерло в колесах серьезных дел сильных мира сего. Но потом он, говорят, воскрес и сказал, что всех хороших возьмет к себе на небо, всех-всех, даже нас, если мы только захотим к нему."

Хотел написать "почему история не наука", но это было бы вдвойне несправедливо. Она и тогда была наукой, тогда просто наука была другой.

Ощущение такое, что когда один английский джентльмен пишет историческую книгу для других английских джентльменов (то есть, как мы знаем умом и понимаем нутром, читая его, когда квинтэссенция человечества создает квинтэссенцию культуры), то требовать у него доказательств, обоснований, логических произведений и точных цитат было бы унизительно для автора и недостойно читателей. Джентльмен верит джентльмену, особенно ученому джентльмену. Думаю, что именно поэтому джентльмены так недолюбливали математиков и физиков, считая их в чем-то ремесленниками, занимающимися чем-то неджентльменским.

После это им и отомстило: наука ушла в неджентльменские страны и классы, а джентльмены остались не у дел, да и науки, ими любимые, надолго заклеймили как гуманитарные сиречь болтологические. Основывающиеся на доверии и энтузиазме, а не на фактах и логике.

Примеры из книжки, которую я с удовольствием, но не без некоторой оторопи читаю сейчас.

"If this were so," - пишет нам автор, продолжая длинную цепочку ifов, каждый из которых подпирает в лучшем случае сообщение навроде "such a writer as Mr. H. Howorth demonstrates" или вовсе "we are told", — "if the Cruithne or Picts, who came to Britain from the Baltic lands, were one with, or closely akin to, the Finns and Lapps — their characteristics must have been those of such people. For example, their religious
beliefs. Now, one cannot read Dr. Skene’s references to the heathen religion of the Cruithne without seeing that it strongly resembles that of the Lapps and Finns. Without quoting these references in detail, it may be pointed out..."

И повсюду, повсеместно: если что-то могло произойти, то оно, конечно же, произошло, и это служит подтверждением истинносит всему, что из этого может следовать; а если две вещи называются похоже, то это одна вещь, и демонстрация сходства равносильна доказательству родства. Доказательств не требуется, мы же все джентльмены, а джентльмены верят на слово.

И, конечно, автору карта прет.

Один в поле воин: "According to a tradition, taken down from the recital of an old Hebridean...", и на основании этого одного свидетельства делается вывод о целой эпохе целой культуры. Один в поле особенно воин, если он джентльмен: "In the south of Scotland also, this signification appears to prevail; for the Ettrick Shepherd, in the “Noctes Ambrosianae,” employs “pegh” as an everyday synonym for “dwarf.”" Даже джентльмен сельский, совсем не важного происхождения (я по случайности знаю, кто такой Эттрикский Пастух), но занимающийся несомненно джентльменским занятием - пишущий стихи с латинскими заглавиями.

Черт его знает, а может быть, наука бы что-то выиграла, если бы ее делали только джентльмены, с джентльменским кодексом чести вместо бремени доказательства?

В Музее Детей в Холоне открылась новая экспозиция: "Диалог со временем". Как и "Диалог в темноте" и "Приглашение в тишину", это исключительно сильная экспозиция, и сила ее в общении с живыми людьми. Живые люди рассказывают пришедшим на экспозицию детям и родителям о своей жизни. Люди, которые не видят, люди, которые не слышат. Люди, которых не видит и не слышит подавляющее большинство детей и их родителей.

И вот теперь -- старые люди.

Там, конечно, есть и экспонаты, но я о них рассказывать не буду, чтобы не отнять у будущих посетителей сюрприза. Да и не они там главное. Главное там -- живой человек, который вас встречает и проводит по экспозиции, представляющей вам его мир. Кстати, он сам выбирает, какие экспонаты вам показать, а какие пропустить. Темы, которые поднимаются в беседе, то, как она проходит -- все уникально и индивидуально. Все по-настоящему.

Нашу проводницу звали Джуди. Ей 78 лет. (Волонтерами берут только тех, кому исполнилось 70.) Родилась в Тель-Авиве, была фотомоделью и танцевала в балете, потом, когда "Эль-Аль" кинула клич, пошла работать стюардессой. 23 года прожила в Нью-Йорке, работала режиссером рекламных роликов на телевидении. На одной из фотографий был взрослый сын. На пенсии Джуди занялась скульптурой и разными другими хобби, а потом пришла волонтёрить в музей. Очень любит эту работу, считает, что она много ей дает. "У меня здесь бывает вся страна, от севера до юга, и весь мир. Я много экономлю на путешествиях."

Начала Джуди с того, что произнесла слово זיקנה, "старость". Не надо, сказала она, красивых эвфемизмов: "золотой возраст", "пенсионеры", "пожилые граждане", "ветераны". Мы здесь одни, кого нам стесняться. Зачем вообще нужны эти "отстиранные" слова?

-- Затем, что общество боится старости -- как все общество в целом, так и каждый его член, - ответил я. - Боится, табуирует и старается убрать с глаз.

-- А что в старости такого страшного? Что вам приходит в голову?  -- спросила Джуди всех нас. Нас было пятеро: мы с Эриком и лысый папа с немолодой мамой и десятилетней дочкой.

-- Физические немощи и страдания, - начали мы.

-- Статистика говорит, что лишь 14% моих ровесников сейчас имеют серьезные проблемы со здоровьем. 14%! Это статистика! Я не среди них. Конечно, жизнь моя не сплошной мёд: тут болит, там болит. С балетом пришлось закончить. Но сказать, что здоровье меня ограничивает в чем-то -- это было бы неправдой. И большинство нас -- такие, как я. Просто человек на коляске обращает на себя внимание, на него все оборачиваются, ему все стараются помочь. И насчет профнепригодности -- это лишь частично правда. -- Джуди рассказала про семидесятилетнего летчика, посадившего аварийный боинг на Гудзон. Напомнила про Мика Джаггера, кстати. -- Я бы лично не сказала, что он сильно вырос профессионально в последние годы, но и назвать его профнепригодным язык не поворачивается. Многие предприятия и отрасли перестают сейчас выгонять стариков на пенсию. Хотя многие не перестали, тут есть еще, над чем работать.

Верно, подумал я. Ну, новые вещи я учу с большим трудом, чем раньше -- или нет? Есть ли в моей отрасли вообще принципиально новые вещи, которые мне было бы трудно учить? А вот старые вещи я делаю гораздо лучше, чем раньше -- гораздо. В разы, на порядки качественнее и надежнее. И быстрее. Вчера только студенты поражались, с какой скоростью я пишу код, сочиняя его API на ходу, и притом со всей обстоятельностью, заботясь о пользователе, о производительности, не срезая углов, которые опасно срезать, и притом просто и понятно. Позвали третьего, чужого студента посмотреть.

-- Скука? Одиночество? Чувство ненужности? -- предположили мы.

Тогда Джуди рассказала нам про девяностолетних старушек, поступающих в университеты; про восьмидесятилетних старичков, объехавших весь свет -- тяга к путешествиям почти непреодолима у израильтян, всю жизнь живущих в центре вселенной, но на труднодоступном, маленьком и провинциальном острове. О многочисленных хобби, о волонтёрстве. Что вы! У меня большие каникулы, и мне не скучно ни минутки.

-- Я считаю, -- говорила нам Джуди, -- что старость имеет огромное преимущество перед молодостью и зрелостью: накопленное знание жизни, приобретенный опыт.

Но вот насчет ценности этого опыта у меня есть серьезные сомнения. Оставив тему старости, тему глубоко личную и трудную для осознания, не говоря уже о публичном обсуждении -- в конце концов, сходите сами в Музей Детей в Холоне на эту экспозицию, и тогда поговорим -- я хочу высказаться об опыте.

Насколько накопленный нами опыт релевантен для следующих поколений? Старый мастер-тесальщик кремневых рубил, старый охотник на шерстистого носорога был исключительно ценен своим опытом, который он мог передать молодежи. Вообще говоря, именно для этой передачи и придумали язык. Духовные навыки порою еще важнее, чем материальные. Мы называем это "знание жизни", житейская мудрость.

Эпохи менялись, общества различались между собой, и в каждом обществе разные наборы качеств способствуют выживанию общества и индивида или же несовместимы с ним. Что является ценностью, ценными качествами, которые старики могут передать молодежи: самоотверженность или самоуважение, мечтательность или хозяйственность, верность традиции или готовность к новшествам?

Но, возразят мне, есть же универсальные, вечные ценности? Не знаю, может быть, и есть. Хотя мне кажется, что для любой универсальной ценности можно найти такую эпоху, такую формацию, такое общество, в котором эта ценность будет не ценностью, а серьезнейшим недостатком. Демократия горожан пасует перед нашествием варваров; рыцарский дух смешит бюргеров, а буржуазное трудолюбие и смекалка приводят к крестьянину комиссаров по продразверстке.

Даже подлость не является универсальной выживательной ценностью -- есть эксперименты, показывающие невыгодность подлого поведения во многих обстоятельствах, я читал о них, хотя и не могу с ходу вспомнить, где.

То, чему учили в детстве нас, тот набор ценностей, который в нас вырастили, тоже может в каких-то других обстоятельствах оказаться губительным и для его носителя, и для окружающих его.

Вот, скажем, Джуди говорит: главное в жизни это мечтать и исполнять свои мечты. Только в этом выход из экзистенциального кризиса. А я хорошо помню, что меня учили совсем другому: мечтать не вредно, лучше синица в руке, сделал дело - гуляй смело, делу время -- потехе час. И все такое. Понятно, что и ту установку, и эту можно довольно гладко объяснить запросами экономики; но это не делает эти установки одинаковыми -- и одинаково полезными или вредными.

О том же: в одном месте, в одну эпоху, в одном поколении девственность считается самым, когда не единственным, ценным имуществом женщины. В других же она безразлична или настораживает. Недавно читал материалы этнографической экспедиции о том, что на Рязанщине еще живы люди, которые помнят, как трудно было целке выйти замуж: вся деревня брезгует, а я возьму? А где-то рядом, совсем недалеко оттуда добрачный половой контакт рушил все шансы на дальнейшую нормальную жизнь.

А то, что сейчас продается нам за серьезные деньги на прилавке с табличкой "здоровый образ жизни", что является неотъемлемой частью уважающего себя члена нашего общества -- движение, мускульная работа, диетическое питание, атлетический внешний вид -- когда-то было уделом презренного раба.

И все эти разные общества, не лишенные, конечно, каждое своих проблем -- все они были жизнеспособны, все они были шагом вперед, каждое было венцом творения в данном месте в данное время. Все они были правильные и все процветали, по крайней мере какой-то период. Никто из тех не похожих на нас людей не был глупее нас. Да взять вот хоть нас. Наши прадеды делали революцию и сражались с нашествием великого Хама (одна сторона выбыла из игры); наши деды сражались за родину (или миллионами гибли в ее жерновах); наши родители собирались жить при коммунизме (и/или слушали Высоцкого, Окуджаву и перепечатывали Солженицына), а мы ездили стопом по монастырям, танцевали рок-н-ролл на баррикадах и торговали сигаретами в ночных ларьках. (Выжили тоже не все, хотя многие.) Кто из них прав, а кто не прав. Могут ли вообще быть правые и неправые в конфликте отцов и детей? По-моему, если бы кто-то мог быть в нем не прав, тогда, словами Некрасова, "заглохла б нива жизни".

Отличненько, так в чем же состоит проблема? Проблема -- в скорости изменений. Шерстистый носорог вымирал -- условно говоря, хотя я могу слазить за цифрами -- 20 000 лет. 800 поколений между состоянием "есть носорог" и состоянием "нет носорог". При этом для каждого n-го и n+1-го поколений разница в состоянии ресурса носорогов совершенно незначительна. Эта разница, если она вообще замечается, вполне укладывается в концепцию "раньше было то же, что сейчас, только чуть-чуть лучше". Всегда было то же, что сейчас, разве что раньше было чуть лучше. Это состояние жизни, наверно, называется золотой век. Нам сейчас трудно даже понять, как оно ощущается, настолько оно отличается от нашего. (Что, кстати, возможно, говорили друг другу и жители золотого века поколения n+1.)

Но сейчас это и вправду не так! Да, вот сейчас -- вправду! В последнюю тысячу лет изменения стали происходить все быстрее, и наконец их темп стал опережать темп смены поколений. Тем более, что и жить люди стали дольше. А радикальное изменение образа жизни и жизненных ценностей на протяжении одного-двух поколений, вообще говоря, называется катастрофой, крушением цивилизации. У нас каждые сорок лет теперь -- катастрофа. При шерстистом носороге такой херни не было!

Это означает, что наши даже не внуки, а уже дети будут смотреть на нас, как римляне смотрели на пиктов; как смотрели жители Ла Манчи на Дона Кихота; как колонисты смотрели на аборигенов, не думая, что звуки, которыми те обмениваются, это слова настоящего языка, а не лай, подобный собачьему (документальный факт про Австралию); как Павка Корчагин смотрел бы на Кабаниху, а кооператор 1990-х на собственного деда-политрука. Ну, и чему первые могут научиться у последних? Какие полезные навыки, материальные или духовные, какую актуальную житейскую мудрость последние могут первым преподать?

Притом: опыт и достижения предыдущего поколения будут для следующего бесполезны в лучшем случае. В худшем они окажутся для них травматичны и убийственно вредны. Примеры, приходящие в голову: ацтеки, лихорадочно режущие своим богам все новых и новых своих воинов, моля о победе над бледнолицыми; дни Турбиных; польские уланы, скачущие с саблями на танки Гудериана; наконец, Россия начала XXI века, в которой масса накопленных населением навыков жизни в лагере и при лагере, масса этих ценностей и установок, необходимых для такой жизни, оказалась такой большой, что, в соответствии с теорией Эйнштейна, изменила кривизну пространства-времени, в котором происходит историческое движение огромной страны.

Нам, кажется, хватает ума понять, что наши дети будут жить в совершенно другом мире, совсем другой жизнью. Им необходимы, важны и вредны будут совсем другие вещи, нежели были нам. Будем надеяться, что нам хватит ума понять, какие именно; но рассчитывать на это не будем. И не будем надеяться, что они увидят в нас кладезь житейской мудрости и за это будут нас кормить и подмывать. В лучшем случае увидят они в нас чемпионов по счету на логарифмической линейке; отважных борцов со злыми волшебниками в образе хлебоуборочных комбайнов; опытных охотников на вымершего, к сожалению, шерстистого носорога. Требовать к себе уважения на основании этих титулов не следует.

Лично я не жду в старости от своих детей уважения к себе и почитания. Мне достанет и дружбы, дружеской любви. Со своими проблемами я постараюсь справиться сам, при помощи все более совершенной медицины и заработанных денег, которые, возможно, удастся сохранить. Может быть, они будут иногда приезжать и помогать мне усвоить какие-нибудь необходимые базовые навыки работы с тогдашней техникой -- на кой черт понадобилось опять менять местами и цветами все кнопки! А может быть, наши смартфоны еще будут работать, хотя, конечно, вряд ли.

Прощаясь, Джуди спросила, пугает ли меня по-прежнему старость, или я немного успокоился насчет нее. Пугает по-прежнему, ответил я. Я думаю, это нормально в моем возрасте.

Но об этом мы поговорим в другой раз.

"... in times of social and economic tension the boundaries between different cultural groups became better defined and more closely guarded. A modern parallel would be the national boundaries of Europe in, say, 1935 compared with today. <...> In archaeological terms, Hodder reasoned that cultures with clearly defined edges - for example where one style of pottery stops abruptly, and another starts with equal abruptness - were possibly co-existing in a state of tension. In times of peace, people would be less worried about maintaining their own identities at the expense of much else. ..."

Ian Hodder, "Symbols in Action: Ethnoarchaeological Studies of Material Culture", Cambridge, 1982.

Представил себе работу моего мозга, когда я смотрю "сквозь забор". Как он достраивает изображение, убирая из него забор, фильтруя фильтр. У алгоритма, который умел бы делать то же самое со сравнимой производительностью, было бы большое будущее.

Может быть, спасение от сингулярности искусственного интеллекта существует, и оно вот в таких вещах. Точнее, в том, что человеческий, может быть, мозг работает не на тех принципах, на которых мы строим нашу кибернетику и AI, а на качественно других, и это дает нам, организмам, непреодолимое превосходство над созданными нами механизмами.

Представим себе цивилизацию, которая изобрела электронный микроскоп и принялась за исследования мозга прежде, чем до шла до кибернетики, и потому свои компьютеры построила по принципам своего мозга. Вот этим точно будет труба, когда искусственные мозги начнут строить лучшие искусственные мозги, ускоряясь по экспоненте.

Но, может быть, исследования мозга на таком уровне невозможны без огромных, недоступных человеческому мозгу, вычислительных мощностей? Тогда - снова шах и мат, сингулярность.

"Я хвалил бессарабский творог.
Ты твердил, что Стругатский - пророк..."

А вот знатоки Стругатских и вообще фантастики социалистического лагеря, вопрос к вам: поднималась ли в произведениях какого-нибудь автора та проблема, что без сомнения в авторитетах не может быть научного прогресса, а с сомнением в авторитетах не может быть социализма и партийной дисциплины? И как решалась оная?

вынес я, например, такие важные для меня вещи.

Я задал несколько вопросов, чтобы проверить свои интуиции, и в большинстве случаев они подтвердились.

Он считает, что Гребенщикову не хватало уверенности в себе - в том, что его идеи, тексты и т.п. не менее ценны, чем то, что он переводил и заимствовал. Мы обсудили мысль о том, что это могло тянуться из семьи - Юра так не считает, он считает, что это вообще от успешности западных оригиналов, к которой стремился молодой Гребенщиков. Я вижу и другие причины; кроме того, я еще считаю, что Гребенщикову не хватало, да и сейчас не хватает, чувства юмора, жизнетворной иронии, которой вообще на одной шестой ан масс небогаты авторские таланты; а также, и это самое тяжелое, чувства вкуса, которое отбраковывало бы неудачные разработки и сочинения. БГ написал десятка два или три вещей, которые достойны золотых букв на мраморе, но, к моему сожалению, на культуру нации повлияли не только они, но и три-четыре сотни вещей, по моему мнению проходных и средненьких, перемежаемых неудачами. Про музыкальную сторону мы не разговаривали.

Второе важное: об отсутствии секс-символа на сцене. Кроме Кинчева, все остальные были как-то ужасающе асексуальны. И я помню по своему подростковому периоду, что это было очень важно, но ни тогда не понимал (тогда, конечно, и не задумывался), ни сейчас не понимаю, почему это было так важно - чтобы никакой сексуальности на сцене, только чистая платоническая духовность (не было тогда такого слова "духовность", или оно что-то совсем другое значило); не дальше искусных намеков. "Аукцыон" пели "я на шестом этаже, я точу карандаш" - и это было пределом, да и вообще мы их всех тайно считали гомиками и восхищались смелостью каминг-аута; но нельзя было выказывать этого восхищения, нужно было его разворачивать в "против толпы", "против совка" - вот что-то такое. Юра не сказал конкретно - а я не спросил - почему в их поколении не было секс-символов, но у меня осталось ощущение, что они просто сексуальность понимали совсем не так, как мы.

Да, я забыл еще Силю и "Маньяков", Дядю Федора с его "вперед болты, назад болты" - но, уверен, эти имена ничего бы Наумову не сказали, он их просто никогда не слышал, вполне возможно. Между тем, вот они-то были-таки нашими секс-символами. Они определяли наш сексуальный имидж; слава богу, на личную сексуальность меня и моих знакомых они не повлияли.

Третье важное: о том, что погубило многих. Если с помощью рока, сказал Юра, ты начинаешь бороться с кем-то внешним, то ты пропал. Когда ты победишь своего врага, ты не сможешь остановить свое оружие. Место врага придется занять кем-то следующим. В этом - и еще в странно коротком зрении, когда ты не помнишь себя в прошлом году и не представляешь себе себя в будущем, а видишь на пять-десять минут вперед и назад - фокус превращения Егора Летова, от "мы лед под ногами майора" к "моя родина встает с колен", при полном умолчании того, что с колен-то встает в первую голову тот самый было подскользнувшийся на льду майор. В этом же и фокус превращения других, значительно менее крупных фигур.

Есть еще экономический мотив - если ты поставил под ружье Армию Алисы, которая тебя, грубо говоря, кормит и поит, то распускать ее тебе как-то не с руки, и есть очень, очень много причин этого не делать. Но этот мотив я считаю второстепенным - состояние на этих костях сколотили себе далеко не все, кто стрелял стратокастером куда-то вверх; там многие были вполне себе идейные боевики, не спекулянты.

И в этом я вижу фокус не-превращения других: того же БГ, который, при всех его недостатках, весьма и весьма честен сам с собой (может быть, без этой честности Бог с тобой вообще разговаривать не сможет); того же самого Наумова, во вселенной текстов которого внешнее зло тусуется где-то плане на третьем; того же безгранично уважаемого мною Миши Борзыкина, у которого борьба со злом и борьба с собственными косностью и подлостью совершенно неразделимы; того же Сили, который при строгом разборе довольно-таки и обыватель, и антисемит, и - вот есть прекрасное русское слово, которое все поймут, но никто не объяснит: "мудак" - но он честен, он чист, как хрусталь, и с ним бы я пошел в разведку и вытащил бы на себе, если бы мы там разведали водяры. И вот наградой за эту честность дается честь не предать ни себя, ни тех, кто тебя слушает, а в конечном счете - не изменить своему святому делу улучшения этого мира.

И, чтоб два раза не вставать.

Сводил Мируху в Хайфский музей науки. Прежде всего, новое здание, наверно, внутри замечательное, но в старом замечательный дух. Там есть - обычно закрытые для посетителей, но там проводят иногда лекции - аудитории вот того, старого Техниона, где на партах вырезали свои имена великие - ну, очень интересные - люди. Там сбоку узкая лестница, по перилам которой водил рукой Эйнштейн. Я чувствителен к таким вещам. Отчего-то мне кажется, что ладонь у Эйнштейна была сухая и горячая. И там еще такие замечательные шестиугольные окна. Это была прекрасная архитектура, Конрад Шик бы одобрил.

Дак что. У них во дворе там, среди прочего, небольшая экспозиция, посвященная Архимеду. Ну, все вот это - зеркала, которыми сожгли римские корабли, блоки, знаменитый винт. И, разумеется, ванна. И в ней сам Архимед, бронзовый.

И вот, знаете, в школе я как-то упустил суть вот этого его открытия. Меня детали всегда отвлекали; в науке меня завораживают личности, а суть их достижений нередко ускользает. Я вот могу в лицах представлять, с пантомимой и порчей икейской мебели, как Ньютон относился к идеям Лейбница, а вот к каким именно - это надо время от времени освежать в памяти. А тут я вдруг понял, что именно он такое нашел в этой ванне. Нашел он способ измерить объем короны, на каковой объем можно поделить ее вес и узнать ее плотность, которую можно сравнить с плотностью эталонного золота. Вот, записал, чтобы снова не забыть.

И вот я что подумал: а ведь средневековый европеец, до Галилея и Бэкона, ведь не смог бы до такого додуматься. Ведь он начал бы исчислять объем короны, сводя ее форму к сочетанию правильных тел, объемы которых известны. Скажем, цилиндр и на нем призмы, это самый простой случай. А если это не совсем цилиндр, а усеченное тело вращения параболы? или это гипербола? ох, надо поэкстраполировать и посчитать, в таком варианте, в сяком варианте. А интегралов-то еще не изобрели, значит, вычислять будем по приближенной формуле... А эти призмы - если там на них еще пупырышки такие, черт бы побрал этих ювелиров, чем им совершенный тороид не угодил? В общем, после нескольких лет трудов, когда монарх уже, наверно, и интерес потерял, и вообще почил в бозе, и КарфагенНаш уже, а не только Сиракузы, наш ученый приходит к ответу, который из-за погрешностей в вычислениях оказывается ошибкой.

Потому что для средневекового европейца - проверь себя, может, и для тебя тоже? - существовало идеальное и реальное. Идеальное - оно правильное, оно просчитывается, подчиняется логике и арифметике. Идеальное - оно на небе. На небе пи равно трем. У нас на земле, в падшем мире - пи почти равно трем, но не совсем. Порченое. И все у нас такое. По образу небесного, но порченое. Вычислимое, но с погрешностью. Вот слово-то само какое - погрешность. Все объясняет. У Аристотеля написано, что у мухи четыре ноги. Поэтому у правильной мухи четыре ноги, а ваши шестиногие - это неправильные мухи, распространенная ошибка природы и погрешность наблюдения.

А Архимед просто берет корону - вот ту самую, которую ему выдали во дворце под расписку - и окунает в воду. И измеряет объем вылившейся воды взвешивает пролившуюся воду. Наверно, он за ниточку ее опускает, чтобы рука не повлияла. Берет аналогичный объем эталонного золота - наверно, наливает в тот же кувшин по ту же риску, после чего кувшин разбивает и сравнивает вес получившегося тела с весом короны. Без единой цифры, заметьте.

Напомнило мне это, как мы с Базилем встречали 1994-й год и пришли к разногласию по поводу количества участников торжества. То ли не хватало кого-то, то ли лишний кто-то образовался. Вася начал всех считать, и у него случился off-one bug, а я предложил всем ткнуть носики в снег, а потом посчитать дырочки. А в другой раз как раз наоборот, я что-то мерил линейкой и чертил сложный чертеж, а Вася просто приложил дощечку вот так и вот так, и карандашиком отметил край. Ведь нам нужна вот эта дощечка, а не идеальная на небе.

А еще напомнило тех арабов, что вешали шкаф у тещи на кухне - двое прикладывали шкаф к стене, третий обводил углы карандашом. "Аллах создавал мир без угольника, без уровня и без сантиметра. В природе нет прямых углов. А ты что, умнее Аллаха хочешь быть?" Со шкафом у них худо-бедно получилось. С сантехникой - совсем нет.